31 
— Эзра — замечательный, замечательный поэт, — сказал Уолш, глядя на меня темными поэтическими глазами.
— Да, — сказал я. — И прекрасный человек.
— Благородный, — сказал Уолш. — Истинно благородный.
Мы ели и пили в молчании, отдавая дань благородству Эзры. Я жалел, что Эзры нет с нами. Мареннские ему тоже были не по карману.
— Джойс — замечательный, — сказал Уолш. — Замечательный, замечательный.
— Замечательный, — сказал я. — И хороший друг.
Мы подружились в тот чудесный период, когда он закончил «Улисса», но еще не приступил к тому, что долго называлось «в работе». Я подумал о Джойсе и вспомнил многое.
— Жаль, что у него плохо со зрением, — сказал Уолш.
— И ему жаль, — сказал я.
— Это трагедия нашего времени, — сказал Уолш.
— У всех что-нибудь да неладно, — сказал я, пытаясь поднять настроение за столом.
— Кроме вас. — Он обрушил на меня все свое обаяние и даже больше, и опять на нем появилась печать смерти.
— То есть я не отмечен печатью смерти? — спросил я. Не удержался.
— Нет. Вы отмечены печатью жизни.
— Ничего, дайте только срок, — сказал я.
Он захотел хороший бифштекс, с кровью, и я заказал два tournedo под беарнским соусом. Я подумал, что сливочное масло ему полезно.
— Возьмем красного вина? — предложил он.
Подошел сомелье, и я заказал «Шатонеф дю пап». Я потом буду выгуливать его на набережных. А он пусть его выспит или сделает что захочет. Свое я уж куда-нибудь отнесу, подумал я.
Прорезалось, когда мы доели бифштекс с картошкой фри и выпили две трети «Шатонеф дю пап», вина не столового.
— Не имеет смысла ходить вокруг да около, — сказал он. — Вы ведь знаете, что получите премию.
— Я? Откуда?
— Получите, — сказал он.
Он начал говорить о моей прозе, а я кончил слушать. Мне было неловко и тошно слушать, когда мне в лицо говорили о моей прозе; я смотрел на него, отмеченного печатью смерти, и думал: ты, обманщик, хочешь охмурить меня своей чахоткой. Я видел батальон в пыли, на марше, треть из них шла на смерть или на кое-что похуже, и никакой особой печати на них не было, только пыль была на всех, а ты, отмеченный печатью смерти, с этого живешь. Сейчас будешь меня морочить. Не обманывай, да не обманут будешь. Смерть не в игрушки с ним играла. Она собиралась к нему всерьез.
— По-моему, я этого не заслуживаю, Эрнест, — сказал я, с удовольствием произнеся собственное имя, которое я терпеть не мог.
— Странно, что у нас одинаковое имя, правда?
— Да, Эрнест, — сказал я. — И это имя мы должны оправдать[35]. Вы понимаете меня, Эрнест?
— Да, Эрнест, — ответил он. С печальным ирландским пониманием и обаянием.
Так что я обходился очень дружественно и с ним, и с его журналом; когда у него опять открылось кровохарканье и он перед отъездом из Парижа попросил меня вычитать журнал после наборщиков, которые не знали английского, я вычитал. Один раз я присутствовал при кровохарканье — тут все было без дураков, я понимал, что ему недолго осталось, и был доволен тем, что в этот период, тяжелый и для меня самого, могу быть особенно ласков с ним, и с удовольствием называл его Эрнестом. К тому же я любил и уважал его соиздательницу. Она мне премию не обещала. Она хотела только выпускать хороший журнал и хорошо платить авторам.
Однажды, несколько лет спустя, я встретил на бульваре Сен-Жермен Джойса, возвращавшегося с утреннего спектакля. Он любил послушать актеров, хотя их уже не видел. Он предложил выпить с ним, мы зашли в «Де Маго» и заказали по хересу, хотя всюду пишут, что пил он только швейцарское белое вино.
— Что вы скажете о Уолше? — спросил он.
— О мертвых или хорошо, или ничего.
— Он обещал вам премию? — спросил Джойс.
— Да.
— Так я и думал, — сказал он. И немного погодя спросил: — Как думаете, а Паунду обещал?
— Не знаю.
— Его не надо спрашивать, — сказал Джойс.
И мы оставили эту тему. Не помню, когда умер Уолш. Это было задолго до встречи с Джойсом. Но помню, что рассказал Джойсу о нашем с Уолшем знакомстве у Эзры, о барышнях в длинных манто, и помню, что его развлекла эта история.
14
Эван Шипмен в «Лила»
С тех пор как я открыл библиотеку Сильвии Бич, я прочел всего Тургенева, всего, что было, Гоголя на английском, Толстого в переводах Констанс Гарнет и английские переводы Чехова. В Торонто, до того как мы приехали в Париж, мне говорили, что хорошие и даже замечательные рассказы писала Кэтрин Мэнсфилд, но читать ее после Чехова было все равно что слушать манерные истории молодой старой девы после выразительных рассказов знающего врача, который был хорошим и простым писателем. Мэнсфилд была как безалкогольное пиво. Лучше пить воду. Но от воды в Чехове была только прозрачность. Были рассказы, казавшиеся просто журналистикой. Но были и чудесные.
31 
