116 
— Ты больше ничего мне не должна.
Я моргаю.
— Но я же еще не заплатила.
— Уже.
— Нет, еще нет. Я ничего тебе не отдала.
— Плату я стребую не с тебя.
Мне становится холодно, и я почти перестаю дышать. Этот человек опасен. Умен. До пугающей меня степени.
— И с кого ты ее потребуешь? Ответственность лежит на мне. Это я не справилась. Я должна была обеспечить им безопасность, следовательно, я и только я должна заплатить эту цену!
— Что забавно в вопросе цены, так это то, что ее устанавливает не покупатель товаров и услуг. А продавец. В данном случае — я.
Его лицо застыло холодной маской.
— Какую же цену ты назначил? — Я дышу медленно и спокойно, ожидая его ответа.
Он становится сбоку, подводит меня к стеклу и заставляет посмотреть вниз.
— У меня в последнее время текучка кадров. Мои официанты все умирают и умирают.
У меня по спине ползут мурашки.
— Один из клубов очень сложно укомплектовать. Зона Смокингов постоянно требует замены персонала.
Это тот самый сектор, где официанты одеты в облегающие кожаные штаны и галстуки и обслуживают клиентов топлесс.
— Твой Шон отлично вписался туда на время.
К горлу подкатывает тошнота.
— Моему Шону здесь не место.
— Возможно. Но даже ты не можешь не признать, что униформа ему идет.
Я смотрю в том направлении, куда он указывает. Спина, которой я любовалась, шагая сюда по лестнице, не раз чувствовала на лопатках мои ладони, когда он двигался во мне. Я много ночей ее щекотала, когда он засыпал. Массировала, когда он слишком уставал с сетями. Я целовала каждый мускул, каждую впадинку. У него действительно великолепная спина.
— На сколько?
— Я еще не решил.
— Не поступай так со мной.
— Почему.
— Он... — Я осекаюсь и вздыхаю. Этот человек просто не поймет моих слов.
— Продолжай.
— Шон моя вторая половинка.
— Вторая половинка.
Он насмехается надо мной. Он насмехается над Богом.
— Такие вещи сакральны.
— Для кого? Твой бог может и любит родственные души, но человечество — нет. Такая пара уязвима, особенно если достаточно глупа, чтобы показывать миру, насколько счастлива вместе. Во время войны риск возрастает вдесятеро. В таких условиях пара может поступить лишь двумя способами: удалиться как можно дальше от человечества и изо всех сил надеяться, что их не найдут. Потому что мир наверняка разлучитэту пару.
Он неправ. Он ничего не знает о близких душах. Но я не могу не спросить:
— А второй путь?
— Утонуть по шею в грязи, вони и испорченности разорванного войной существования...
— То есть вести себя как обычные преступники. Почему ты предпочитаешь видеть людей бессовестными животными? Зачем ты это делаешь?
— Я хочу, чтобы ты взглянула сама, Катарина. Увидела вещи такими, какие они есть. Сбрось повязку с глаз, посмотри, в чем ты оказалась, признай, что плаваешь в дерьме. Если ты не видишь дерьма, которое тебя вот-вот захлестнет, ты не сможешь от него уклониться. Вам придется вместе встречать каждый вызов. Потому что мир разлучитвас.
— Ты до мозга костей циничный манипулятор.
— Виновен по всем статьям.
— Жизнь не такая, какой ты ее видишь. Ты ничего не знаешь о любви.
— Я близко ознакомился с превратностями судьбы во время войны. Это были мои лучшие и худшие века.
— Это не любовь.
— Я и не сказал, что это была она. — Он сверкает улыбкой, белые зубы блестят в полумраке. — Предпочитаю войну. Цвета становятся ярче, еда и вода встречаются реже, отчего кажутся вкуснее. Люди куда интереснее. Более живые.
— И более мертвые, — резко говорю я. — Мы потеряли почти половину мира, а ты находишь это «интересным»? Ты свинья. Жестокий варвар. — Я отворачиваюсь. Хватит с меня. Если такова его цена, то я готова уйти. Я больше ничего ему не должна. Он уже отнял у меня все.
Я шагаю к двери.
— Ты должна сказать ему, Катарина. Если хочешь сохранить хоть какую-то надежду.
Я останавливаюсь. Он не может знать. Просто не может.
— Сказать кому и что?
— Шону. О Круусе. Ты должна сказать ему.
Я разворачиваюсь, руки сами поднимаются к горлу.
— Бога ради, о чем ты говоришь?
Я смотрю в его глаза и понимаю, что он откуда-то узнал о моем ужасном позоре. В его глазах таится улыбка и какое-то веселое попустительство. Словно он видел столько человеческого идиотизма, что его это больше не удивляет. Словно он уже давно устал смотреть, как крысы в лабиринте снова и снова налетают на одни и те же стены. Я тянусь к нему с помощью своей эмпатии, расширяю свой дар изо всех сил, но все равно не могу ощутить его присутствия рядом со мной. Там, где он стоит, — ничего.
116 
