89 
– Ничего, – произнесла Кларисса каким-то странным, бесцветным голосом.
А затем, словно повинуясь чему-то, против чего ее воля и ее решимость бессильны, она наклонилась к Жюльену, слилась с ним в долгом поцелуе, а оторвалась от него лишь для того, чтобы повернуть ключ в замке, потушить свет и, вернувшись к нему, раздеться в темноте.
Через час Жюльен с перевязанной рукой уже находился в баре в обществе Эдмы и Дориаччи, которые дожидались его выхода с чисто женским состраданием, а он воспринимал это сострадание с чисто мужским удовольствием. Кларисса, находившаяся рядом с ним, не говорила ничего.
– Какая жалость, что вам не удалось побывать в Картахене!.. – воскликнула Эдма Боте-Лебреш. – Ладно, в конце концов, увидите Аликанте.
– Не думаю, что для меня найдется более красивый город, чем Картахена, – улыбаясь, проговорил Жюльен чуть жалобным тоном выздоравливающего, который он взял, заметив, как увеличивает его престиж наличие повязки.
Кларисса, с опущенной головой, с волосами, сверкающими на свету, казалось, сожалела о своей маске, об этом жутком макияже, который, по крайней мере, не дал бы посторонним заметить, как она краснеет. А Дориаччи глядела на ее румянец с интересом, отчего он становился еще ярче.
– Отлично, отлично, – с улыбкой произнесла она.
И, протянув свои пухлые, мясистые ручки поверх кресла-качалки, она похлопала ими по рукам подавленной Клариссы. Дива внушала ей страх или, по крайней мере, столь явно угнетала ее, что Жюльену хотелось прижать ее к сердцу, тем самым выказав свое наивное и бесстыдное восхищение. И очередной раз, наверное, чуть ли не десятый за этот вечер, он вынужден был обуздывать это желание, отказываться от него. «Было безумием ложиться с ней в постель», – подумал он. И взволнованный, несчастный, он пожаловался Клариссе, как он целых два часа тосковал, погружаясь в сладостные воспоминания, прежде чем вновь ее не встретил.
– Пока я только представлял себе ваше тело и вас самих, – пробормотал он с упреком, – меня терзало лишь мое воображение, а теперь к нему прибавились и воспоминания, а это уже настоящая пытка!
Бледная Кларисса, побелев еще больше, смотрела на него увлажненными и блестящими глазами, ничего не отвечая, а Жюльен почувствовал, что готов провалиться сквозь землю из-за своей грубой выходки.
– Прошу прощения, – проговорил он. – Я прошу у вас прощения. Мне вас ужасно недостает… Мне хочется все время следовать за вами, видеть вас, пусть даже не имея возможности до вас дотронуться… Я тоскую без вас, Кларисса, уже два часа, словно два месяца.
– Я тоже, – заявила Кларисса, – но мне не следовало вновь встречаться с вами.
Жюльен уже сожалел о том, что позволил Чарли Болленже реализовывать своего Марке: он опасался, что этот ловкий притворщик по прибытии в Канны от всего откажется. Но могло случиться и так, что именно в Каннах Жюльену придется бежать в ближайший банк и класть туда двадцать пять миллионов, вырученных за картину, из которых – увы! – половину придется срочно перевести своему техасцу, зато, слава богу, вторая половина поступит целиком и полностью в его распоряжение и позволит проводить время в любовных утехах с Клариссой. «Ну, пока еще есть время и впереди несколько остановок», – думал он, полагая, что еще сумеет убедить Клариссу уйти к нему – задача столь же трудоемкая, как и поиск средств для ее осуществления.
Он знал по собственному опыту, что возможность приобрести Марке заведомо приведет в восторг пассажиров «Нарцисса». Среди богатых страсть выгодно обделывать дела столь же живуча, сколь и бессмысленна. Причем возможности их в этом отношении поистине безграничны, и получение скидки на одну пару перчаток в галантерейном магазинчике интересует их не меньше, чем скидка на соболя на рю де ла Пэ, а финансовое положение галантерейного магазинчика для них столь же безразлично, что и состояние дел крупного меховщика.
Таким образом, приобретение картины в этом узком кругу богачей становится одним из наиболее азартных «деловых мероприятий», где можно играть на гигантской разнице между деньгами, уплаченными затравленному художнику и полученными от той или иной галереи, чей снобизм следует заранее специально разжечь. Обделывать такого рода делишки можно весьма элегантно, выгадывая на неведении или безвыходном положении несчастного продавца, загнанного в угол, и выплачивая лишь половину реальной стоимости полотна, и получая за это же самое полотно сумму, десятикратно превышающую его стоимость, скажем, на аукционе у Сотби, когда за картиной начинает охотиться какой-нибудь богатый судовладелец или некий музей. В обоих случаях движущими силами являются тщеславие и алчность; если же брать только первый случай, сделка все равно выгодна для этих Мидасов. Но если бы они задумывались заранее, то пришли бы к выводу, что сделка может оказаться и невыгодной, если картина вдруг окажется непродаваемой (ни за двойную, ни за тройную цену первоначального приобретения), и тогда выяснилось бы, что эта картина им совершенно не нужна. Им просто не приходит в голову, что на самом-то деле они просто-напросто связывают свои прекрасные денежки, вкладывая их в картины, которые им не нравятся и которых они не понимают. Зато благодаря существованию такой профессии, как похитители художественных ценностей, есть, слава богу, возможность спрятать приобретение в специальный сейф, откуда оно будет извлечено лишь тогда, когда владелец решит доверить это полотно какому-либо музею… И любители живописи, заглянув в каталог, увидят, к примеру, надпись крохотными черными буковками: «Из частной коллекции Боте-Лебрешей» (не менее шикарна и совсем краткая справка: «Из частной коллекции»). При этом публика, разглядывая картину, на которую ее владельцы так ни разу и не взглянули как следует, станет восторгаться художественным вкусом ее хозяев, в глубине души вовсе не уверенных в художественной ценности своего приобретения, а вовсе не их деловым чутьем, в наличии коего они абсолютно уверены.
89 
