135 
– А я-то была уверена, – заявила Ольга Симону, – что это Жюльен Пейра пришелся по сердцу вашей подруге Клариссе…
– Но это и есть Жюльен Пейра, – проговорил Симон, провожая взглядом взгляд Ольги. – А! – сообразил он. – Андреа просто нуждается в утешении, вот и все… Должен сказать, что я считаю Клариссу женщиной, замечательно умеющей утешить мужчину.
– Не каждого, – бросила Ольга с коротким смешком, и Симон нерешительно запротестовал.
– Что вы хотите этим сказать?
– По ее мужу не скажешь, что он находит утешение… Во всяком случае, не у нее.
Настала тишина, которую с усилием нарушил Симон, произнеся почти неслышно:
– Не знаю, что за удовольствие вы получаете, ведя себя со мной таким безобразным образом… Но за что вы меня упрекаете, если отвлечься от ваших злобных выходок?
– За ваше отчуждение от меня, – жестко проговорила она. – Вы думаете только о собственном удовольствии и, согласитесь, не обращаете внимания на мою карьеру.
– Однако… – возразил Симон, позволивший втянуть себя в дискуссию, результат которой будет всегда в ее пользу, и он это прекрасно знал. – Однако я же хотел поручить вам главную роль в моем следующем фильме, и вам это известно…
– Поскольку вы надеетесь меня удержать, перебрасывая с одной роли на другую и эгоистично подменяя мою частную жизнь жизнью профессиональной. Вот и все.
– Короче говоря, в чем вы меня упрекаете: в том, что я вам не даю роли, или в том, что я вас ими заваливаю? Эти положения явно противоречат друг другу.
– Да, – заявила она с холодным презрением. – Да, явно противоречат, но мне все равно. А вас это раздражает?
Следовало бы встать и уйти и никогда больше с нею не встречаться. Но он остался сидеть, съежившись в своем кресле. Он разглядывал руку Ольги, запястье Ольги, такое хрупкое, такое нежное на ощупь, такое детское в своей миниатюрности. И он был не в состоянии, он был не в состоянии встать и уйти. Он отдал себя на милость этой карьеристки-старлетки, которая временами бывает такой нежной, такой наивной, такой беззащитной, что бы она там ни говорила.
– Вы правы, – проговорил он. – Это не столь важно, но мне бы хотелось…
– Тихо… – сказала Ольга, – тихо… Прибыла Дориаччи. И, похоже, она чувствует себя не слишком уютно, – добавила она вполголоса и инстинктивно втянула голову в плечи.
И, действительно, прибыла Дориаччи. Она вошла в световой круг, со своим низким лбом, с лицом, загримированным и искаженным гневом, с опущенными уголками губ, с тяжелым подбородком. При виде этой фурии воцарилась потрясенная, беспокойная тишина, зрители опасались, не на них ли обращен ее гнев. Они вздрагивали в своих плетеных креслах, и даже Эдма Боте-Лебреш, которая открыла было рот, тут же медленно его закрыла. Кларисса машинально сжала руку Андреа, который, казалось, даже не дышал и чья неподвижность ее пугала. Он глядел на Дориаччи блестящими, круглыми глазами, как у зайца, ослепленного светом фар.
Более всех поражен был Ганс-Гельмут Кройце, сидевший у рояля с видом оскорбленного достоинства, ведь ему, звезде музыкального мира, вдруг пришлось ждать. Он поднялся с видом мученика по прибытии Дивы, полагая, что является центром всеобщего восхищения и сострадания. Однако взгляды толпы были направлены в другую сторону, на эту бешеную, полуголую дуру, и Ганс-Гельмут легким хлопком оторвал ее руку от партитуры, желая напомнить ей о ее обязанностях, но она, казалось, не обратила на это никакого внимания. Она схватила микрофон залихватским жестом певички из кафешантана. Она окинула толпу взглядом своих цепких, сверкающих, черных глаз, который в итоге остановила на Кройце.
– «Трубадур», – произнесла она холодным, хриплым голосом.
– Но… – зашептал Ганс-Гельмут, похлопывая лежащую на пюпитре брошюрку, – сегодня у нас будут «Военные песни»…
– Акт третий, сцена четвертая, – уточнила она, ничего не слыша и не слушая. – Начали.
Ее короткие, отрывистые слова звучали до такой степени повелительно, что Кройце без возражений уселся за инструмент и заиграл первые такты сцены четвертой. Жалобное покашливание за спиной напомнило ему о существовании двоих пятидесятилетних учеников, поджидавших его сигнала, держа инструменты наготове, словно вилы. И он раздраженно пролаял: «„Трубадур“, акт третий, сцена четвертая», даже не взглянув на них, и они немедленно повиновались. Едва прозвучали первые такты, как голос Дориаччи поднялся почти до крика, и внезапно очарованный Ганс-Гельмут понял, что сейчас услышит прекрасную музыку. Все было позабыто. Он позабыл, как он презирает эту женщину. Напротив, он поспешил услужить ей, помочь, поддержать. Он полностью подстроился под ее ритм, под ее капризы, под ее указания. Он был ее слугой, ее пылким и восторженным почитателем. И Дориаччи сразу же почувствовала это, ее голос повелевал, царил, просил, подавал знаки виолончели и скрипке, подгонял их и задерживал. Она позабыла про их носки, про их икры, про их тупость; они позабыли про ее капризы, про ее бешеный нрав и про ее беспутство. И на протяжении десяти минут эти четверо любили друг друга и были счастливы вместе, как никогда в жизни.
135 
