очень нудно 
37 
Анри де Шуазе был очарован своей партнершей. И не он один, потому что едва закончилась полька, как к ней устремились сразу три кавалера, толкая друг друга на ходу и даже не извиняясь. Один из них был д’Орти, первым снявший маску, как и подобает примерному хозяину. Но если раньше он обходил свои владения с довольным и простодушным видом, то теперь был мрачен и бледен, как привидение. За ним спешил второй претендент, сам Оноре, наш префект, который предпочел не снимать маску, настолько грустное зрелище являло собой его перекошенное лицо. Третий же, не кто иной, как Жильдас, быстро пересек зал и подоспел вместе с д’Орти. Незнакомка была на диво хороша: из-под роскошной, сверкающей камнями диадемы выбивались черные волосы; тревожно сверкало гагатовыми блестками легкое черное платье, под тюлем и шелком которого угадывалось стройное и сильное тело; маска открывала пухлые губы жестко очерченного рта. Посадка головы, форма рук, низкий грудной смех и блеск глаз в прорезях маски – все это наповал сразило бы обыкновенного человека, а меня просто напугало. Дело в том, что, когда она повернула ко мне голову, я вдруг узнал Марту и бессознательно тоже шагнул к ней. Д’Орти представил ей меня как своего лучшего друга Ломона, а ее мне, чтобы представление было обоюдным, как герцогиню де Мужье. Я заметил, что намеренно подошел к ней поближе, как подходят к опасному тигру, посаженному в клетку.
Марта, «герцогиня де Мужье», служанка Флоры, любовница Жильдаса и шлюшка всей дворни, удостоила своим выбором меня. Она положила мне на плечи руки в перчатках с такой грацией, что и я, и другие претенденты застыли от изумления. Я увидел, как Анри де Шуазе подался вперед, готовый на все, но, видимо, вспомнив, что утром и так получит мою голову, решил, что не стоит. Все трое, стоявшие заслоном между Мартой и танцевальным помостом, сделали шаг назад, чтобы дать нам пройти, и в этом отступлении, привлекшем всеобщее внимание, было что-то торжественно-напыщенное, странная смесь гнева и разочарования. Поначалу я танцевал молча, впав в какой-то ступор, но помимо воли меня волновала близость этого тела, сотворенного из железа, шелка и плоти, более чувственной, чем у других женщин.
– Ну и?.. – вопросительно сказала она. – Ну и?..
– Только вас здесь не хватало, – ответил я, и она расхохоталась.
Она залилась таким веселым, по-детски заразительным смехом, какого я никогда не слышал. Этот смех был квинтэссенцией смеха, как тот ночной крик был квинтэссенцией любовного наслаждения. Меня тоже разобрал неудержимый смех, и мы оба буквально выпали в соседний салон и повалились в кресла. Даже теперь я не понимаю, что на меня нашло. Над чем мы так весело хохотали: над собой, над нашей жизнью? Был ли то смех от отчаяния или просто от нервного напряжения? А может, я произнес злополучную фразу: «Только вас здесь не хватало», – с убедительностью недооцененного комика…
Пробило два часа, и всем нам пришло время снять маски. Для меня это была обязанность не из приятных, ибо мое лицо, и без того разбитое, опухло от слез, огорчений и беспричинного смеха. А Марте просто придется исчезнуть. Я вдруг представил себе физиономию де Шуазе, когда тот узнает, что прижимал к сердцу горничную, и снова покатился со смеху. Я разъяснил Марте, с чего это я опять хохочу, и она с удовольствием ко мне присоединилась. Мимо проходила Флора и, увидев нас, улыбнулась. А Жильдас, которого она держала за руку, обернулся, и нам открылось лицо, какое бывает у человека под пыткой: измученное и мертвенно-бледное, надменное и подозрительное, разочарованное и лживое. Вспышку веселья быстро погасило воспоминание о том, что меня ждет утром. Марта стала допытываться, отчего у меня так вытянулось лицо, и я понял, что герцогиня-самозванка ни с кем здесь не знакома и о происшествии ничего не знает.
– Чтобы все устроилось, я наутро позволю себя убить… – пробормотал я, заканчивая рассказ об инциденте. – Я умею обращаться с карандашом, конем и пером, но со шпагой дела не имел. Что же до пистолета, то, по-моему, однажды подстрелил дрозда, целясь в кабана.
Мне почему-то было весело и хорошо рядом с этой горничной, претендующей на статус роковой женщины. Отвага, с которой она появилась на балу, назвавшись герцогиней, и то, как она отшивала местных власть имущих, говорили скорее о мужестве, чем о наглости. Должен сознаться, что испытывал смутное восхищение этой потаскушкой, которую делили два лакея, префект, мелкий дворянин и поэт-крестьянин. Видимо, это читалось в моем взгляде, потому что ее серые глаза под маской блеснули, когда она отвечала на мою непроизнесенную фразу.
37 
