очень нудно 
32 
Я глядел на него и не мог не признать, что сильнее гнева, ревности или презрения была моя зависть к этому парню. Но какая! Не зависть к его жизни, протекавшей рядом с Флорой, а зависть к той четверти часа, что прожил он, а не я. В душе моей нарастали отчаяние и злоба. Гораздо легче уступить сопернику удачу, чем страсть. Ведь счастье приковывает к предмету страсти до самой могилы, оставляя нам наши беды, да и саму страсть с ее свободой и заблуждениями. Я отдавал себе отчет, что расстался бы с левой рукой, чтобы еще раз услышать этот крик, одновременно мучительный и удовлетворенный, и пожертвовал бы правую, чтобы та, что испустила тот крик, оказалась подо мной. Короче, я понял, что алкоголь во мне должен перебродить в другом месте, а не в зале, и, петляя по коридорам, отправился к распроклятой самке, чтобы осуществить задуманную миссию добродетельного человека и верного друга.
* * *
Я обнаружил Марту сидящей в кресле возле той самой постели, с которой до меня донесся ее крик и которая была уже аккуратно прибрана и дышала провинциальной добродетелью. В черной блузе, заправленной в длинную клетчатую юбку, и в грубых башмаках Марта выглядела как привратница монастыря. Она подшивала платье из сверкающей черной ткани, которого я никогда не видел на Флоре. Я остановился на пороге и кашлянул. Она окинула меня скучающим взглядом, который сменился удивленным, когда я вошел, пошатываясь, и она поняла, что я под хмельком. Но даже если в ее взгляде и промелькнула ирония, это меня не волновало. С ее лица исчезло застывшее, жесткое, почти неучтивое выражение, так не вязавшееся с приветливой прислугой Флоры. Я разглядывал ее кожу матовой белизны, такую тонкую, что, наверное, в гневе она становилась пунцовой, жадные, презрительные, чуть отвислые губы, высокие скулы, удлиненные серо-стальные глаза. Деталь за деталью я изучал лицо женщины, которая только что исторгла звериный вопль любви. Видимо, она что-то заметила в моих глазах, потому что отложила иглу и пристально на меня посмотрела. В ее любопытном, насмешливом взгляде не было ни тени стыда, страха или смущения. Не подавая виду, я рассчитывал все же смутить ее и поставить в неловкое положение. Какая женщина не смутится, увидев перед собой того, кто только что застал ее с другим? Но что толку задавать глупые вопросы? Какая женщина? Да одна-единственная: вот эта. Мне бы следовало написать: «Я оказался перед женщиной, которая не ведала стыда». Ну вот, я и сам впал в литературное жеманство, которое всегда поднимал на смех. Подумать только, какие немыслимые проблемы поднимают и авторы, только бы возбудить интерес полусонного читателя! У меня голова кружится, как вспомню, на какие бессознательные хитрости пускаемся мы каждый день, лишь бы хоть кто-то обратил внимание на жизнь персонажа, с которым интереснее, но куда труднее, чем с любым читателем: на нашу собственную жизнь.
– Я хочу с вами поговорить, – сказал я, с трудом ворочая языком, но обнаружив вдруг болтливость, которую раньше алкоголь во мне не пробуждал.
И я завел с ней долгую беседу в торжественных и лицемерных выражениях. Я гневался и угрожал, я был фамильярен и обольстителен. Я говорил о доброте Флоры, о том, как Флора ее ценит, и уверял, что только в Париже она будет иметь настоящий успех. Но если она не примет от меня десять тысяч экю и не подаст в отставку, ее арестуют жандармы. С чего вдруг я поднял заготовленную сумму в тысячу экю в десять раз? Сам я не мог понять причин своей гибельной щедрости, но думаю, здесь не обошлось без того добряка лакея с его проклятой микстурой.
В общем, я говорил долго, торжественно, трогательно и, наверное, был очень смешон. Отзвуки бала долетали до этой уютной, погруженной в полумрак комнаты, где я распинался, сидя напротив горничной, которая задумчиво и очень внимательно слушала, не сводя с меня глаз. Наконец, увлеченный собственной речью, я вскочил и заходил взад-вперед, а она следила за мной, оглядывая мои плечи, колени, торс, волосы, и так раз десять прошлась по мне своими прозрачными серыми глазами с видом барышника, проводящего инвентаризацию.
Я не сразу сообразил, что так обычно мужчины оглядывают женщин, а для мужчины такой оценивающий взгляд оскорбителен. Но зато он правдив, гораздо более правдив, чем похоть во всей ее постыдной сути. Когда до меня дошло, чего можно ждать от такого взгляда, я остановился как раз напротив нее, метрах в трех, и попытался спрятать волнение, бормоча какую-то чушь, которую она не слушала. Глядя мне куда-то в область пояса, она неопределенно улыбалась. Заметив на ее лице одобрение, я тоже посмотрел туда, куда был направлен ее взгляд, и, обнаружив причину улыбки, покраснел от ярости. Она подняла глаза и положила шитье на стол. Потом встала, не сводя с меня глаз, и я с каким-то священным ужасом наблюдал, как она подходит ко мне и кладет руку на предмет моего позора и своей иронии. Прикосновение сквозь одежду было властным и легким. Я с трудом расслышал, как она прошептала: «Ну что, до скорого свидания?» – и выскользнула из комнаты, что-то напевая.
32 
