120 
— Безусловно.
— Хорошо. Тогда позвольте мне поделиться с вами несколькими идеями, которые я обмозговал.
Джейд села поудобнее, приготовившись слушать.
— Ты все еще здесь? Не поняла, что я сказал? — носком нового ботинка Диллон слегка подтолкнул в сторону лежащую собаку и отпер дверь вагончика. — Убирайся! — Дворняжка посмотрела на него скорбными глазами и опять легла на ступеньку, положив морду на передние лапы. — Делай как знаешь, — проворчал Диллон. — Но не жди, что я тебе что-нибудь дам.
Он захлопнул дверь с такой силой, что все сооружение закачалось. Достав банку содовой из холодильника, он стал дышать холодным воздухом, шедшим из открытой двери, затем выпил залпом полбанки, приложил ее ко лбу и прошептал:
— Проклятие!
Сейчас Диллон избегал всего, что могло заставить его думать или переживать. Семь лет назад он перестал чувствовать. Тогда он похоронил не только жену и сына, он похоронил свои чувства. Функционировало только тело. В душе было пусто и глухо. И ему это нравилось. Он намеревался так жить и дальше.
Диллон покинул дом, в котором умерли Дебра и Чарли, оставив там все. С того дня он держался особняком: не обзаводился ничем, кроме самого необходимого, что мог уместить в пикапе, оставался равнодушным к другим людям. Не задерживаясь подолгу на одном месте, не искал ни с кем дружбы.
На горьком опыте он убедился, что неважно, хорошо ли ты выполнил работу, неважно, стараешься ли оставаться порядочным человеком, все равно получишь по зубам или тебя накажут за проступок, о котором ты и не ведал. Его долги все накапливались, а платой оказалась жизнь любимых им людей.
Получив жесткий урок, Диллон выработал собственную философию, главным постулатом которой стала заповедь: «Не люби».
Он создал вокруг себя пустоту, где было безопасно и где исчезала любая боль. Иной жизни он не желал. Поэтому ему не нужна была и собака с ее привязанностью, и беспокойство из-за работы, которая уже до такой степени захватила его, что он готов был защищать ее, да еще думать при этом: «моя фабрика». И, безусловно, ему не нужны никакие любовные чувства, никакая женщина.
В сердцах Диллон захлопнул дверцу холодильника. Такая вот петрушка! А тут еще эта бессловесная дворняжка свернулась калачиком у его двери и лижет ему руку каждый раз, когда он выходит. И он уже защищает «Текстиль», как медведица медвежонка, и беспокоится, что земляные работы еще не начаты, и сердится на Джейд Сперри. А злость — это эмоция. А ему не нужны никакие эмоции, тем более, из-за женщины.
После нескольких недель жизни в Нью-Йорке, совещаний и встреч с мужиками в костюмах от «Барберри», чьи ладони никогда не знали мозолей, Диллон не мог дождаться начала строительства. И сейчас, когда он позволил себе впервые за много лет почувствовать интерес к работе, проект может лопнуть.
Дураку было ясно, что Патчетт не укатит в коляске в сторону и не будет разыгрывать из себя умирающего, когда в город ворвется новая компания, которая отодвинет его дело на задний план. Джейд Сперри не была дурочкой. Она заранее знала, что в лице Патчетта будет иметь врага. После тех слов, которыми они обменялись в зале, Диллон понял, что она уже давно враждует с ним и с его сыном.
Старик Патчетт сказал: «Как это у вас, черт возьми, хватило наглости объявиться в этом городе?»
Эти слова наводили на мысль о скандале. Возможно, Джейд покинула Пальметто с позором?
Диллон допил содовую и смял банку в руке. Он не мог представить, как такая спокойная, холодная, собранная, образованная мисс Сперри могла быть причастна к скандалу, особенно к безнравственному поступку. Вообще-то он не хотел думать о ней, но она постоянно занимала его мысли.
Диллон успокаивал себя тем, что это естественно. Она была его боссом. Ведь он думал бы о своем боссе, если бы им оказался мужчина. Но с другой стороны, если бы боссом был мужчина, то у него не возникали бы мысли, подобные тем, которые все чаще вызывала у него Джейд.
Физически он сохранял верность Дебре почти год после ее смерти. Но однажды холодным вечером он почувствовал себя так тоскливо в окружении малоприветливого пейзажа — какой это был штат? Монтана? Айдахо? — что прихватил в баре женщину и отвел ее в свой номер в мотеле. Но после этого он почувствовал к себе такое отвращение, что его одиночество только усилилось. Он оплакивал Дебру скупыми мучительными слезами. В отличие от его эмоционального нездоровья физическое состояние восстанавливалось: он вновь стал сильным и крепким. Во второй раз, когда в его постели оказалась женщина, все произошло без каких-либо затруднений. С третьего раза все пошло совсем легко. Но к тому времени у него появилась способность не смешивать физиологию и душу. Его тело имело право получать свое, и чувство вины было тут ни при чем. Он мог получать физическое удовлетворение без участия сердца и разума.
120 
