107 
Я смотрю на него.
— Что еще ты мне расскажешь? Может, ты стал волонтером в местном храме? Или у тебя лучший друг — чурка?
— Может быть, дерьмо, о котором нам все эти годы твердили, на самом деле ничего не стоит? Может, это такая реклама? Они обещали, что мы станем частью чего-то большего, чем мы сами. Что мы будем гордиться нашим наследием и нашей расой. Может, это всего, скажем, десять процентов от общей сделки. А остальные девяносто — это лишь ненависть ко всем остальным просто за то, что они существуют. Однажды начав так думать, я уже не мог остановиться. Может, поэтому я все время паршиво себя чувствовал. Мне постоянно хотелось расхерячить кому-нибудь морду, просто чтобы напомнить себе, что я это могу. Я-то ладно, но мне не хочется, чтобы таким рос мой ребенок. — Он пожимает плечами. — Как только пошли слухи, что я хочу соскочить, один из моих собственных парней наехал на меня на стоянке, когда мы с Сэл выходили из кинотеатра. Он прилично попортил мне табло, пришлось даже швы накладывать. Но на этом все и закончилось.
Я смотрю на Рэйна, который когда-то был моим лучшим другом, но как будто свет переменился, и я понимаю, что смотрю на кого-то совершенно другого. На труса. На неудачника.
— Это ничего не меняет, — говорит Рэйн. — Мы по-прежнему братья, верно?
— Конечно, — отвечаю я. — Всегда.
— Может, вы с Брит как-нибудь нагрянете сюда зимой? На лыжах покатаемся, — предлагает он.
— Было бы здорово.
Я допиваю пиво, встаю и говорю, что мне нужно вернуться домой засветло. Когда я отъезжаю, Рэйн машет мне рукой на прощание, маленький Исаак тоже.
Я знаю, что больше никогда их не увижу.
Следующие два дня я встречался с бывшими руководителями отрядов вдоль всего восточного побережья. За исключением Рэйна, все они — активные пользователи Lonewolf.org и все знали о Дэвисе, мне даже не нужно было ничего им рассказывать. Все они были так или иначе связаны с Фрэнсисом: кто-то слышал его выступление на слете; кто-то знал парня, которого он убил; кого-то он назначил командиром группы.
Уставший и изголодавшийся, я припарковываюсь на улице у нашего дома. Увидев мерцание телевизора в гостиной — хотя сейчас почти два часа ночи, — я скрежещу зубами. Я-то надеялся потихоньку проскользнуть в дом, чтобы никто не услышал, а теперь придется выдумывать для Фрэнсиса объяснение, почему я куда-то ездил за его спиной.
К моему удивлению, оказывается, что это не у Фрэнсиса бессонница. Брит сидит на диване, закутавшись в мой свитер, который доходит ей почти до колен, как платье. Я прохожу по комнате, наклоняюсь и целую ее в макушку.
— Привет, детка, — говорю я. — Не можешь заснуть?
Она кивает. Я смотрю на телевизор, где Злая Ведьма Запада угрожает Дороти.
— Ты это смотрел когда-нибудь?
— Да. Хочешь, расскажу, чем все закончится? — шучу я.
— Нет, я имею в виду по-настоящему. Это как в сказке про «Власть белых». Волшебник, который всех дергает за ниточки, оказывается маленьким евреем. У главного злодея странного цвета кожа, и он работает с обезьянами.
Я опускаюсь перед ней на колени, привлекая к себе ее внимание.
— Я выполнил обещание. Я встретился со всеми ребятами, которые раньше руководили отрядами. Но никто не хочет рисковать. Наверное, твой отец хорошо постарался, вдалбливая им в голову идею о нашем просачивании в общество. Они просто не хотят садиться в тюрьму.
— Ну, мы с тобой могли бы…
— Брит, если что-то пойдет не так, копы в первую очередь начнут искать связанных с Движением. А из-за суда о нас и так уже в СМИ говорят. — Я медлю в нерешительности. — Знаешь, ради тебя я готов на все. Но ты только сейчас начала ко мне возвращаться. Если меня посадят, я опять тебя потеряю. — Я обнимаю ее. — Прости, детка. Я думал, что смогу все устроить.
Она целует меня.
— Я знаю. Попробовать стоило.
— Идем в постель?
Брит выключает телевизор и идет в спальню со мной. Я медленно стаскиваю с нее свитер и жду, пока она снимет мои ботинки и джинсы. Когда мы ложимся под одеялом, я прижимаюсь к ней. Но когда я начинаю работать у нее между ног, мой аппарат обмякает и выскальзывает из нее.
Брит смотрит на меня в темноте, руки скрещены на нежном животе.
— Это из-за меня? — спрашивает она голосом таким тихим, что мне приходится прижать ухо к ее рту.
— Нет, — клянусь я. — Ты прекрасна. Все это дерьмо сидит у меня в башке.
Она откатывается. Но даже так я чувствую, что ее кожа нагревается, краснеет от стыда.
107 
