Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
177 
— Детские игры.
Но Кормак отступает. Его оружие — слова.
— Ваша светлость утверждает, что эта женщина является Тиссой Дохерти?
Меня отпускают, позволив обернуться. Я вижу Урфина, который держит на руках что-то черное и большое, мой разум отказывается воспринимать детали.
— У меня нет оснований не верить ее супругу. Его свидетельства достаточно для опознания. Но если вас это не устраивает, то моя жена готова сказать свое слово.
…извини, но…
…я понимаю.
— Тогда леди следует взглянуть поближе. — Кормак предельно любезен. И разве откажешь в этой просьбе? Нашу светлость не стошнит. У нее хватит духу подойти к плахе, на которой стоит голова. И заглянуть в изуродованное болезнью, распухшее лицо.
Я смотрю долго, кажется, вечность.
И помню это лицо. Видела вчера. И позавчера…
— Это Тисса…
— Вы лжете, — констатирует факт Кормак. И я вскипаю. Но это холодная дикая злость, которая позволяет смотреть ему в глаза и улыбаться.
— На каком основании вы обвиняете меня во лжи? Мне просто интересно, насколько далеко зашла ваша болезнь, лорд-канцлер.
— Какая болезнь?
— Вы постоянно всех в чем-то подозреваете. Меня. Урфина. Лорда Хендерсона. Ваших же людей, которые сторожили Тиссу. Их было столько, что у меня до сих пор в глазах красно.
…от крови на снегу.
— Кому из них вы не верите? Всем? Вы хотя бы собственному отражению в зеркале доверяете? Или уже подозреваете и его?
…Иза, он тебя ненавидит.
Чтобы это понять, не нужно быть эмпатом.
Но сейчас его ненависть меня радует. Она вполне взаимна. Я хочу, чтобы этот человек издох, и желательно мучительной смертью.
Надеюсь, мое желание когда-нибудь сбудется.
Глава 33
ДАЛЕКИЕ БЕРЕГА
— Ты и вправду за меня испугался?
— Конечно, испугался.
— Значит, ты меня любишь.
За прошедшую пару дней жизнь не то чтобы наладилась, скорее, пришла в некое странное равновесие, которое Меррон не хотела нарушать.
Утро. Пробуждение.
Одиночество и пустая кровать: Сержант всегда умудрялся сбегать до рассвета. И возвращался глубоко за полночь. Меррон в первый вечер поинтересовалась, где он был, просто потому, что было бы невежливо не поинтересоваться. Ну и любопытно, конечно.
А он так глянул, что все вопросы сами собой исчезли.
Какая разница, в самом-то деле?
Уходит. Приходит. Молчит. Капустный сок пить не заставляет, и уже хорошо.
И док опять же есть. Он совсем другой, чем в зале суда. Добрый. Мягкий. Где-то стеснительный и серьезный во всем, что касается медицины. Умный очень. Въедливый. Док полдня потратил, дотошно выспрашивая, какие книги Меррон читала, и что делала сама, и что видела, и вообще, что она умеет. А выяснилось — совсем ничего.
И знает мало. Кусками какими-то.
Нет, док ничего такого не сказал — он же добрый, — но Меррон сама поняла, когда не сумела ответить на половину его вопросов. А он не стал прогонять, хотя она ждала, что на дверь укажут, но повел Меррон в мертвецкую. Только уточнил:
— Вам ведь не доводилось проводить вскрытия?
Не доводилось. Меррон и мертвецов-то всего пару раз в жизни видела, да и то издали. Она очень боялась упасть в обморок или сделать еще какую-нибудь глупость, за которую потом станет невыносимо стыдно. Меррон не дура, понимает, что мертвецкая и вскрытие, то, которое ей надо собственноручно провести, — это своего рода испытание.
Выдержала. Прикасаться к телу — мужчина средних лет и неприятной наружности — было… интересно. Док подсказывал, что делать. И выдал кожаный фартук, инструменты поразительной красоты, а еще велел вымыть руки едким раствором, от которого кожа стала сухой.
— И что скажете?
Он наблюдал за тем, как Меррон осматривает мертвеца — внимательно, боясь пропустить какую-нибудь особо важную мелочь. Меррон отметила рыхлость кожи, крупные поры на носу, лопнувшие сосуды и желтоватый налет на языке, являвшийся верным признаком избыточного разлития желчи. При жизни человек много пил и потреблял жирную пищу. Плохие зубы какого-то рыжего оттенка и жесткие подушечки пальцев выдавали в нем любителя табака…
177 
