В детстве у меня был патефон. Он стоял на трюмо в коридоре  и Глаша стирала с него пыль фланелевой тряпкой, шурша накрахмаленным фартуком.  Патефон заводили на Новый год, когда в гостиной ставили ёлку, украшенную разноцветными шарами и бумажными фигурками животных. Ёлка пахла лесом и зимой. Глаша пахла сдобным тестом. Папа приносил с работы запах карболки и одеколона.  Мама собирала в себе все запахи и пахла домом. Нашим домом.  Таким, каким он был до прихода тов.Карагандинского.  Именно так он представился моему отцу: «Старший следователь тов.Карагандинский» и махнул перед очками корочкой. После его прихода в наш дом я научился многому, чего не умел раньше. Я научился плакать беззвучно, закусив зубами угол подушки с печатью «42-й детдом». Научился падать, закрывая руками лицо  от метящих в него ботинок. Научился воровать хлеб из кладовой. Научился бить локтем в зубы и мыском ботинка по коленям. Научился читать, писать и играть в футбол.  Это уже потом, когда я выучился на врача  и отработал пять лет в сельской глубинке, наш декан разыскал меня и предложил работать в Москве, в Пироговке, как лучшему его ученику. И это уже потом, когда моя дочь Аришка родила нам с Манечкой внука, в 405-ю палату привезли старика по фамилии Карагандинский. Главврач,  вызвавший меня в кабинет, многозначительно поблескивал очками  говоря, как важен для нашей клиники именно этот пациент. И что звонили с самого верха, доверяя здоровье почетного чекиста такому опытному хирургу, как я.  И что, как коммунист, я обязан сделать все возможное и невозможное.  Я кивал его очкам, соглашаясь с бременем возложенного на меня доверия, и обещал сделать всё.

- Доктор, вы поможете мне? – старик почти шептал, морщась от боли.

- Поможем, - кивнул я. – Скажите, вы прожили счастливую жизнь?

- Я не понимаю, - он скосил глаза на операционную сестру.

- Думаю, это судьба, тов.Карагандинский, - я повернулся к анестезиологу. – Давайте наркоз.

Виктория

Тук-тук, тук-тук, - сердце билось ровно, но громко, равномерно поднимая и опуская кожу на висках.

- Сколько мне осталось, доктор?

- Два дня,  - вздохнул тот. – Если сейчас же не прооперироваться…

- Нет, спасибо, - она сглотнула комок в горле. – Слишком мало шансов.

- Виктория Владимировна, вы же сама врач, - он попытался взять ее за руку. – И должны понимать, что нужно бороться до последнего.

- Именно поэтому и не хочу, - она отдернула руку. – Не хочу умереть на операционном столе.

- Воля ваша, - обиделся доктор. – Вот здесь подпишите.

На улице пахло перегретым асфальтом и жареной свининой.

«Что делать?» - думала Виктория. – «Нет, не так: что необходимо сделать в первую очередь. А что во вторую, в третью и четвертую, ведь пятой может и не быть. Еще вчера самым важным в ее жизни было то, что соседи сверху невыносимо громко орут по вечерам, а позавчера – подтекающий бачок от унитаза. Лилька еще не хочет учиться - переходный возраст. Боже! Что будет с Лилькой, когда ее не станет? Вот о чем надо было думать. Мефодий, конечно, любит ее, как родную. Но, все-таки, они юридически не родня. Прелести гражданского брака с его независимостью и т.д.. Если бы был жив Серёга. Вот на кого можно было положиться, как на Великую китайскую стену. А как я его любила? По уши, по пятки. Хм, в приговоре врача есть и положительная сторона – скоро встретимся там с Серёгой. Бабушка? Сама на ладан дышит. Сиделку за сиделкой меняем, никто не хочет связываться. А что будет с ней? С бабушкой? Надо позвонить Мефодию. Как-то сказать ему всё. Но как? Он такой инфантильный, так мило боится окружающей его действительности. Творческая натура. Так что же будет с дочерью?»

  26