77 
— Не я назначаю эту плату, и работаю я тоже не ради нее, — сухо сказал я. — Мы всегда будем смотреть с разных сторон крепостной стены. Я не пойму вас, вы не поймете меня.
Ханна сняла с глаза линзу, протерла ее тряпочкой, вновь водрузила сложную конструкцию себе на нос, прищурилась, с опаской покосилась на меня, затем на учителя.
— Что ты увидела? — мягко спросил у нее Нико Хюбер.
— Светлые души. — Она не скрывала своего испуга и недоумения. — Очень много светлых душ собрал клинок, учитель. Я… возможно, я ошибаюсь?
— Что скажете, господин ван Нормайенн? — Законник оставался любезным. — Ханна ошибается?
В шкафу что-то едва скрипнуло, и Проповедник икнул.
— Думаю, она права, — невозмутимо произнес я.
— Вы можете как-то прокомментировать это?
— Проще вам самим во всем разобраться. Тогда мои слова не будут неправильно поняты.
— Ханна, уступи мне, пожалуйста, место.
Он забрал у нее стекло-линзу, сел перед кинжалом, ничуть не опасаясь, что я нахожусь достаточно близко для того, чтобы ударить его по голове полупустой бутылкой вина. Девчонка отошла и смотрела на меня со страхом и ненавистью.
Понятное дело. Она только что вскрыла злобную сущность стражей, о которой, в чем я нисколько не сомневаюсь, ей много раз рассказывали во время обучения.
— Я тебе не нравлюсь, юная законница? — с легкой иронией спросил я у нее.
Она поколебалась, хотела смолчать, посмотрела на учителя, но тот был занят проверкой, и неохотно кивнула.
— Да. Не нравитесь, — тихо сказала девушка.
— Почему, позволь узнать?
— Разве недостаточно тех светлых душ, что в вашем кинжале? Это преступление перед всеми законами. Перед всем, чему меня учили!
Проповедник вздохнул и обреченно махнул рукой.
— Я скажу лишь, что тебе следует смотреть чуть шире и глубже на все, что происходит вокруг, Ханна, — сказал я ей. — Первое впечатление обманчиво, и, судя по твоему отношению к стражам, ты мыслишь лишь теми примитивными категориями, что вбили в тебя в твоей школе. Ну, как у нас дела, господин Хюбер?
Представитель Ордена Праведности положил стекло на стол, освободил из тисков кинжал и протянул его мне:
— Все в порядке.
Услышав эти слова, Ханна потрясенно воззрилась на него, думая, что ослышалась, и он, повернувшись к ней, объяснил:
— Это светлые души, ушедшие добровольно. Если такая душа желает уйти и ей мучительно оставаться в этом мире, стражи помогают ей совершить переход. Господин ван Нормайенн не нарушил закона.
— Но, учитель, я не почувствовала никакой добровольности с их стороны! Лишь отчаяние и боль!
— Поэтому ты на практике, Ханна, и тебе рано получать серебряный жетон. Ты учишься, и вот благодаря господину ван Нормайенну сегодня у тебя очередной урок и важный опыт. Прислушайся к стражу, он попросил тебя смотреть глубже, а не по поверхности. Ты не проверила самые дальние участки ковки, поэтому отследила лишь самые яркие эмоции, а ими были отчаяние и боль. Не расстраивайся, ты еще научишься этому.
Она хотела что-то спросить, но он не дал ей, сказав:
— Закончим урок дома. Мы и так порядком утомили господина ван Нормайенна и злоупотребили его гостеприимством. Пора собираться. Я представлю доклад в городскую управу, как этого требует закон кантона, господин ван Нормайенн. Благодарю вас за сотрудничество.
— Доброй ночи, — попрощался я с ним.
Ханна стремительно вышла, а он задержался на пороге:
— Позвольте вопрос. Характер светлых душ, собранных вами за последний год, а также эмоции, что остались от них… вы были в Солезино во время эпидемии юстирского пота?
— Верно.
— Во время землетрясения там погибло много моих друзей. Все действительно оказалось так ужасно?
Я подумал, прежде чем отвечать:
— Многие здания превратились в руины. В том числе и то, где находился Орден Праведности. Выживших там не осталось. Сожалею.
Он кивнул, принимая мои сожаления, попрощался и ушел.
Спустя минуту, из шкафа вырвалось не слишком довольное Пугало, бросило на меня осуждающий взгляд и уселось за столом, показав Проповеднику, чтобы тот не смел ничего говорить, недвусмысленно махнув перед его длинным носом серпом.
Надо сказать, оно было не в духе, но Проповедник в кои-то веки не обратил внимания на эту фамильярность.
— Этот Солезино до сих пор будоражит умы.
— Ты там не был, — глухо ответил я, вспоминая смрад разлагающихся тел, миллионы мух, развалины, витавшие по улицам отчаяние и ужас и улыбку жемчужной души, которая едва меня не прикончила.
77 
