Я хочу этажерку для цветов.

Да?

С большим папоротником сверху.

Твой день рождения только что прошел.

Я все-таки решил сказать, чтобы ты в следую­щий раз знала, что мне дарить.

Хорошо.

Этажерка должна быть примерно вот такой вы­соты, и папоротник тоже приличного размера.

Поняла.

Я поставлю ее дома, справа от письменного стола. У окна.

С чего вдруг ты стал думать об этом?

Не знаю.

Перестань говорить «не знаю».

А если я не знаю?

Знаешь отлично, это просто способ оборвать разговор и снова уйти в себя.

Понял.

Так почему ты стал думать об этажерке?

Я видел сотни фотографий людей театра на фоне этажерки. Актеров, режиссеров, драматургов. У каждого из них есть этажерка. Даже у Дарвина была.

Дарвина?

Да.

Разве он увлекался театром?

Это как посмотреть. Теория эволюции — неко­торым образом тоже театр.

А некоторым образом — ничуть нет.

Ну, это зависит от широты мышления.

Ты серьезно думаешь, что этажерка, папорот­ник и театральное устройство мышления как-то связаны?

Одно предполагает другое.

То есть папоротник с этажеркой не существу­ют без театрального мышления?

И наоборот.

Наоборот тоже?

Так оно устроено. Вдруг взаимосвязь этого стала мне совершенно очевидна. Представляешь, раньше я ее не видел! Идиот.

Но это весьма радикальная мысль.

Возможно.

Ты радикал?

Возможно и это, но ждать до следующего дня рождения я не могу.

Не можешь?

Каждую минуту в моей голове гибнут впустую мысли, пригодные для пьесы.

С этим ты вряд ли можешь жить.

Не могу. Я рад, что ты меня понимаешь. Ты не будешь против, если я куплю этажерку и папорот­ник из своих денег?

Да нет.

Думаешь, это можно найти в Перемешках?

Я не знаю никаких Перемешек.

Телеман!

У?

Ты разговариваешь во сне.

Что?

И мешаешь мне спать.

Я разговаривал?

Да.

И что говорил?

А сам как думаешь? Я никак не думаю. Не знаю.

Перестань говорить, что ты не знаешь.

Я правда не знаю, что я говорил во сне. Пото­му что в это время спал.

Ты говорил о другой женщине.

Правда?

Да.

О какой?

Ты не сказал. Но ты должен был ее спасти. Ты сказал, что должен ее спасти.

Я так сказал?

Да.

Так это была... ты.

Нет, не я.

Слушай, наверно, мне лучше знать, что мне снилось.

Ты меня спасал?

Да. Тебя кто-то захватил в плен.

Кто?

Немцы.

Какие немцы?

Думаю, театральные. Мне они не понравились. А потом схватили тебя. А я тебя спас.

Ого. Да ты герой.

А ты как думала.

Еще поспим несколько часиков?

Давай.

Но Телеману не спится. Он чувствует, что едва не прокололся. Так дальше жить нельзя. Попро­бовать предложить Нине разъехаться по разным спальням? Но к этому надо тщательно пригото­виться, чтобы не вызвать ненароком обиды. При­дется свалить все на театр, сказать, что идеи при­ходят и днем и ночью и надо включать свет, что­бы что-то записать, уж не говоря о том, чтобы вслух побеседовать с самим собой или посмеять­ся, а иной раз и поплакать, невзирая на время суток. А ему не хочется никого беспокоить. Это не в его характере — мешать людям. Не Нине это рассказывать. Она-то знает, сколько лет он помо­гал другим драматургам. Бывало, и переписывал все за них. Вечно оставаясь в тени. Но теперь — хватит. Он их всех сделает. Они думают, их писа­нина — это театр. Ёшкин кот. Вот то, что он на­пишет!..

Телеман сжимает кулаки и, вскинув руки над головой, принимается лупить воздух. Он делает несколько выпадов, приговаривая «АХ!», а потом: «ТЕАТР». И он говорит: «АХ! ТЕАТР!» И гово­рит: «Черт! Ёшкин кот! ТЕАТР! АХ!»

Что ты делаешь?

Ничего.

Ты боксируешь с воздухом?

Уже нет.

  18