43 
— Надо идти с Фрамом гулять, — прошептала Люся, тихонько высвобождая голову из под его подбородка и заглядывая в шоколадно–растопленные, одуревшие от счастья глаза.
— Подожди… Сейчас пойдем… — Илья осторожно водил губами по ее щеке, едва касаясь кожи. – Подожди…
— И что мне с тобой теперь делать прикажешь, Молодец–Гришковец? – со смехом высвобождаясь и его объятий, спросила Люся. – Я ведь большая уже девочка. Мне и в кавалеры тоже большого дяденьку надо.
— При чем тут дяденька? Дяденька какой–то… – продолжая одурело улыбаться, прошептал Илья. – Замолчи, дурочка. Пошли лучше быстрей за Фрамом, а то он опять в прихожей лужу наделает, испереживается потом весь…
Они весело побежали вверх по ступенькам, неся в себе одну на двоих радость этого прекрасного субботнего дня, под восклицания недовольной Шурочки быстро забрали подвывающего уже от нетерпения Фрама, так же бегом спустились по ступенькам вниз и долго еще сидели, обнявшись и нахохлившись, как два воробья, на любимой своей скамейке в темном скверике, не подозревая о том, что поезд сообщением Краснодар–Екатеринбург уже остановился в Уфе, что по платформе, держа в руке билет, идет к своему вагону понурый красавец–парень в распахнутой дубленке — Глеб Сахнович …Что через пять минут весенний поезд двинется дальше, по своему привычному маршруту, неся в своем чреве этого самого, будь он неладен, Глеба Сахновича, и уже завтра, ранним мартовским утром, привезет его прямо к ним…
Так же не знают они пока и о том, как в далеком городе Краснодаре, измаявшись совестью и своим несостоявшимся очередным отцовством, доктор Петров тоже вовсю собирается в дорогу, и даже успел два билета прикупить на поезд сообщением Краснодар–Екатеринбург. Один билет – туда, другой – обратно…
И тем более не знают о том, что такой же счастливо–весенний день, только уже на берегу Азовского моря, в станице Голубицкой, тоже подошел к своему красивому закатно–багряному завершению…
13.
— Ну, Кэт, ну чего ты у меня глупая такая. Говорил же – нельзя столько загорать! Дорвалась до бесплатного, называется! Да еще и топлесс! Ты же рыжая, у тебя вообще кожа не для загара…
Кэт, мелко трясясь, сидела на песке, поджав под себя ноги, старательного куталась в Вовкину куртку. Лицо ее пылало красно–коричневым огнем, в котором, казалось, расплавились, растворились, исчезли напрочь все ее мелкие конопушки, и только счастливая улыбка их хозяйки говорила о том, что ничего уж такого страшного и не происходит, — подумаешь, туда им и дорога, конопушкам этим..…
— Да ладно, Вовк. Завтра все пройдет. Ты посмотри, какой закат странный…
Заходящее за море солнце, словно не желая оставлять в темноте этот прекрасный берег, изо всех сил цеплялось лучами за острые края редких перистых облаков, щедро подсвечивало их изнутри грязновато–оранжевым сиянием , которое на фоне бирюзового неба выглядело абсолютно ирреальным, фантастически–неземным, и даже немного грубоватым для глаза из–за дисгармонии совсем уж не сочетаемых красок. Хотя в природе, говорят, не должно быть никакой дисгармонии…
— А здесь весной всегда такие закаты странные. Море к лету привыкает, к теплу, после зимы так балуется. Первые игры с солнцем после разлуки. Иногда еще и не такое увидеть можно!
— Хм…А ты, Петров, у нас поэт, оказывается?
— Почему?
— Ну, я б вот так красиво никогда не смогла сказать… А правда, ты, случаем, стихов не пишешь?
— Нет. Не пробовал даже. Честное слово. Стихи – это у нас по Лёниной части…
— Леня – это который из Саратова?
— Ну да… Он сейчас часто к нам приезжает. И здесь с отцом часто бывает. Сидят вот так же подолгу на берегу, море слушают…
— Здорово как!
— А чего здорово–то?
— Ну, как бы тебе объяснить, Петров… Я вот тоже со своими родителями могу отдыхать поехать, конечно. На рыбалку там, на шашлыки, или просто искупаться… А только молча сидеть рядом и море слушать – это не про нас. А хотя почему бы? С тобой ведь сижу, и мне очень даже хорошо! А вот чтоб я с отцом бы так сидела…Или с мамой… Нет, не могу представить…
— Да ладно, не парься. У нас просто отец такой. Особенный. C ним можно лишних слов и не говорить — он на своем каком–то уровне нас воспринимает, на внутреннем. Он в этом смысле вообще уникален…
Про этот «уникальный внутренний уровень» отца Вовке поведал в свое время Леня. У него даже теория своя на этот счет имелась о человеческом уровне души – интересная довольно. Он вообще все переиначивал по–своему, этот Вовкин брат. Странный такой парень. Вовка когда увидел его рядом с отцом первый раз – взревновал жутко. И неприятно поразило лицо отцовское – тот смотрел на Леню своими пронзительными, какими–то возбужденно–счастливыми глазами, и улыбался все время по–идиотски, как Вовке тогда казалось. Подумалось еще – чему он радуется–то? Этого ж вроде как стыдиться надо – сын внебрачный прямо к нему в дом заявился да и чувствует себя в нем распрекрасно, лучше родного… А потом незаметно как–то он с Леней и сам подружился. С ним просто нельзя было не подружиться – он, Леня, такой… Цепляет в нем что–то, притягивает. Он долго не мог определить – что, а потом понял: он не просто поэт–романтик, он и по жизни поэт. Все способен обромантизировать, и даже самую что ни на есть чернуху поганую превратить в смешную эдакую художественность, и ко всему приделать хвостик из обаятельно–смешного оправдания… Да, с Леней он подружился, конечно, а вот с ревностью свой справиться никак не мог. Каждый раз она в нем с новой силой просыпалась – и когда Ульяна приезжала, и когда отец Пашку в дом привел – толстого неуклюжего мальчишку со скрипочкой. Так и сказал – вот, мол, знакомьтесь, это ваш брат Павлик. А нужен ли им этот самый Павлик, так и не спросил…
43 
