Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
62 
– Но ты же не смеёшься!
– Не смеюсь, да. Я тоже боюсь «авеню» и «стритов». Но они сюда не придут. Не бойся.
Не так давно, в телефонном разговоре с отцом, всплыла тема этих Волжских сезонов 1976 – 1978 гг. Выяснилась и его фамилия, и то, что у него была жена, датский дог и не было детей. И то, что он рано умер. Кажется, мне даже сообщили цвет его глаз и волос. И то, что он любил меня до умопомрачения.
– Наверное, потому что у него не было своих детей, – сказал мой отец.
Эти взрослые такие смешные. Даже когда стареют.
Там было очень много детей. Но любил он только меня. Этого я не стала говорить отцу. Ему это не нужно, а мне – уже не важно. Потому что я всё помню. И чтобы услышать себя, нужна просто тишина.
В самых разных ситуациях разноцветной жизни у меня в голове вспыхивало ощущение чуть шершавой тёплой мужской ладони. И целое ведро клубники по имени Виктория.
– Знаешь, почему ты можешь съесть целое ведро «Виктории»? Потому что оно в тебя помещается. А в них – уже нет. Поэтому они смеются.
– Ты очень хороший, и мы поженимся, когда твоя жена умрёт.
– Когда моя жена умрёт – я тоже умру. Моя жена – ребёнок. Такой же, как ты. Понимаешь, детство – это навсегда. Для тех, кто может съесть ведро «Виктории». И у каждого ребёнка есть один взрослый, который умирает вместе с ним. И не имеет права умереть раньше и жить позже. Для моей жены этот взрослый – я.
– А мой взрослый – папа? Я не хочу! Я хочу, чтобы моим взрослым был ты.
– Нет. Твой взрослый – не папа. И не я. У тебя ещё будет свой взрослый. И ты будешь идти с ним по берегу Волги и держать его за руку. Совсем как меня сейчас. И он не будет смеяться над тем, что ты уже съела целое ведро «Виктории», но всё боишься «авеню» и «стритов». Прости их за то, что в них уже не помещается. Прости их и сохрани в себе дар вместить целый мир.
В утренней суете гостиничного ресторана, в одесском августовском мареве моей круглогодично-подмосковной взрослости мой муж сказал:
– Ты – вечный ребёнок. Только не говори никому – не поверят, – и взял мою руку в чуть шершавую тёплую ладонь…
Если ты слышишь, тот человек, у которого есть фамилия, жена, датский дог и нет детей… А ты слышишь, потому что в твоей тишине слышно всё, я говорю тебе: «Спасибо!» И ещё… Тебе будет приятно… Я, как и прежде, могу съесть целое ведро «Виктории»!
И этому только улыбаются. И только временами удивляются, как в такой уютной и домашней мне может жить такой яростный азартный победитель.
А что тут удивительного? Клубнику правильную надо было в детстве есть в соответствующих количествах!
Доброе утро, Одесса!
Утренний Приморский бульвар.
Игра в тень каштановых листьев со светом. Просятся прочие банальности о прозрачности и свежести, о самом творческом времени жаворонка – пустынности утреннего августовского воздуха. О моём времени писать. Привычно перейти из полусна прохладных простыней в рассветную чашку кофе, разогревающую азарт игры в слова. Не тонкая грань, а привычный бархан, чьи пески я неспешно перехожу. Из ежевечерней смерти разума в ежеутреннее рождение чувственных ощущений. В розово-голубой хрустальной тишине ангел расчеркнулся белоснежным пером…
– Сама ты хуна подзаборная! Пиздуй отсюдова, пока не наваляли!
Доброе утро, Одесса!
Наблюдаю, затаившись за перилами балкончика, за разборкой дворничих с компанией сильно нетрезвых девиц. Дворничихи явно выигрывают и не только по очкам.
– Быстро взяла и подняла, я тебе говорю! Быстро взяла, нагнулась и подняла, проститутка! Взяла и подняла, блядь такая! Сейчас ты у меня улицу языком своим рабочим вылижешь!
Пьяные девицы вяло отбрёхиваются. Дворничихи не намерены их отпускать, пока не будет быстро взято и поднято то, что «жители и гости нашего города» на улицы нашего города уронили.
Шум усиливается до уровня коммунальной бытовой поножовщины.
На крыльцо гостиницы, лениво потягиваясь, выходит швейцар.
– Ну вы это… потише! – благодушно говорит он всей честной компании. – Тут всё-таки гостиница. Всё-таки пять часов утра. Всё-таки люди спят.
– Нет, ну ломаешься тут, чтобы всякая блевотина твою работу паскудила! – не унимается громкая дворничиха. Товарка уже одёргивает её, мол, не надо…
Интермедия длится минут пятнадцать. Уже давно слиняли пьяные девицы, а дворничиха со швейцаром собачатся уже между собой прямо на мостовой, прямо под игрой каштановых листьев со светом в тень. Швейцар, войдя в раж, трубит так, что слышно наверняка на Таирова. Но спит гостиница, и только я кропотливым крохобором подглядываю в утренний мир Приморского бульвара с балкона третьего этажа.
62 
