32 
— И кого тут дядя потерял? — чумазый парниша из беспризорных интересуется. — Любопытным могём и когти вырвать, могём и кровя пустить. Я вам просю оставить нашу хазу.
— Шмару свою ищу.
— А дядя не мусорок случаем?
Рванул Змееед тельнягу на груди — любуйся картинками. Но парнишу не убедил:
— Много вас таких. Раньше — честный урка в синих картинках, теперь — урка в синих петлицах.
— Не шути, корешок. Пасть порву.
— Так кого ищем?
— Люську-Иоланту.
— Сыроежку?
— Ее.
— И зачем?
— Корефанка моя давняя.
— Уж и не помню, когда ее видел. Дай денежку, может и вспомню.
Сунул Змееед — оживился шпаненок:
— Следуй за мной! Заходи — не бойся, выходи — не плачь.
Туда повернули, сюда. Стекло битое под ногами хрустит. В подвал спустились. Не то кочегарка, не то пекарня, не то прачечная. Все тут разгромлено, развалено, разрушено.
Заглянул Змееед в одну дверь, в другую, удостоверился, что никого рядом нет. Только отвернулся, а за его спиной затвор пистолетный лязгнул.
И грохнул выстрел.
Пуля рядом с правым ухом в кирпичную стенку врезалась, пылью с мелкими кирпичными осколочками в лицо хлестнув. Рванул Змееед голову влево, но тут же и слева вторая пуля в стенку врезалась. Змееед — носом в стенку, а повернуться не моги, предупрежден: резкое движение будет последним.
— Так ты, мусорок, толкуешь, что Люська-Иоланта корефанка твоя, а я тебя такого красивого один только раз видела на Северном вокзале, да и то на горизонте.
Тут только и дошло до Змеееда, что попался. Он ее искал, а она шла по его следу. Она поймала его именно там, где он надеялся ее найти. Как же не сообразил, что лучшая для нее маскировка — пацанчиком заделаться? Как же не узнал ее? Стриженая голова, чумазая рожа, одета босяком, но ведь мордочка все та же.
— Сейчас, мусорок, я тебя убивать буду. Держись.
— Я не в мусорах больше.
— Это на том свете доложишь.
— Постой. Не спеши. Позволь к тебе лицом развернуться.
— Зачем?
— Стрелять в затылок — подлость. Ты же не исполнитель приговоров из Лефортова.
— А сам ты людей в затылок убивал?
— Убивал.
— И тебе можно?
— У меня душа пропащая. А ты свою береги.
— У меня тоже пропащая.
— Нет! Еще нет. Когда убиваешь много, то хочется убивать еще и еще. Сколько ты в жизни убила?
— Ты третьим будешь.
— Вот и не спеши, а то желание неутолимое пробудится, без новых убийств прожить не сможешь.
— А у тебя?
— У меня пробудилось. И душит оно меня. Я без этого не могу. Когда к убийству дело клонится, трясусь весь, белею, предвкушая…
— У меня после двух не пробудилось. Один еще — не велика разница.
— Хорошо. Убивай. Только разреши повернуться. Позволь смерти своей в глаза заглянуть.
— Хорошо. Поворачивайся, только медленно. Я тебе в лоб стрелять буду. Скоро подгонят сюда американский паровой экскаватор, тебя, мусор, ковшом загребут, вывезут и выбросят на мусорную кучу.
Медленно поворачивается Змееед, понимает, что в правой руке у нее пистолет, потому по правой руке ничего не определишь. А вот по положению левой руки можно что-то установить. Не хотел бы он увидеть сжатый кулак, когда большой палец как бы замком запирает остальные. Но именно это он и увидел. Рука в локте не согнута, кисть крепко сжата. Это верный знак решимости. Такая влепит кусок горячего свинца в лоб, не дрогнет. Змееед из той же породы решительных, потому не сомневается.
Увернуться от смерти не выгорит. Хватило бы силы не обмочиться жаркой струей. По профессии своей знает, что слаб человек. Как только сообразит, что попал в камеру исполнения, что надежды больше нет, так у него сами собой отключаются все сдерживающие центры, не властен он больше над ними. Понимает Змееед, что нет ему выхода, но центры пока еще не отключились. У него другая проблема. В преддверии неминуемой смерти в человеке просыпается дикий бешеный сексуальный порыв. Это нормальная реакция жизни на приближение смерти. Организму надо продолжить себя, оставить после себя что-то живое в этом живом мире. Заодно требует природа насытиться вот именно сейчас всеми усладами, отпущенными на всю грядущую жизнь.
На долгую жизнь определена каждому своя мера удовольствий. Змеееду было отмеряно сверх всяких мер. Но жизни больше не будет. Не удастся разверстать страсти по десятилетиям. Потому они вдруг вскипели все разом. Прижался спиной к стене, глаза зажмурил с силой, зубами заскрипел, боли не чувствуя, и стон издал такой, что она испугалась: что с тобой, мусор? Вроде не от трусости это.
32 
