123 
– Однако… однако… – бормотала она, побагровев, – однако…
– Никаких «однако»! – заявила Дориаччи и заперла за Ольгой дверь, после чего хлопнула в ладоши, словно говоря: «Сделано доброе дело».
Она, однако, радовалась бы гораздо меньше, если бы знала, что у Ольги в каюте хранятся еще пятнадцать экземпляров этого номера.
– Ну что ж, моя девочка, не пытайтесь скрыть от меня то, что я уже знаю, ладно? Ну так что?..
Эдма приняла в разговоре с Ольгой добродушно-усталый тон, тон профессора, который позволяет ученикам входить в середине лекции, но не позволяет им забывать дату битвы при Мариньяно. Она внимательно разглядывала эту амбициозную старлеточку, проницательно улыбаясь, улыбаясь весьма проницательно, в достаточной степени проницательно, чтобы ослабить, а затем подавить сопротивление Ольги. Вопрос гласил: «Почему в Пальме не оказалось в продаже одной французской газеты и почему Ольга притащила на судно целую тележку и спрятала бог знает где?»
– Вы догадались? – спросила для начала Ольга едва слышным голосом, в последней попытке ускользнуть от проницательного взора «Агаты Кристи-Боте-Лебреш».
– О! Нет, нет, я вовсе не «догадалась», я все поняла, а это не одно и то же. Я не видела самих событий, но я видела причину этих событий: деланную улыбку, недостаток внимания, переизбыток хамства, внезапное нежелание некоей женщины переносить более некоего мужчину…
Само собой разумеется, Эдма говорила о Клариссе, но ее слова были в равной степени применимы к Ольге. Ольга же, не предполагая, что предметом разговора может быть кто бы то ни было, кроме нее самой, приняла слова Эдмы на свой счет и была очарована умом Эдмы Боте-Лебреш. «Это черствое сердце в глубине своей не таково, поскольку сверхчувствительность, сверхснобизм Эдмы Боте-Лебреш делают ее почти человечной и почти что превращают ее в настоящую женщину», – сделала вывод Ольга. Похоже, Пруст воцарился на этом корабле (о, если бы она внимательно прочла две страницы из «Антологии великих французских писателей», предназначенной для выпускных классов, из антологии, которая вполне смогла бы оказать услуги интеллектуалке, преисполненной жизненных сил, каковой виделась себе Ольга).
Ольге Ламуру – «ру», а не «рё» (это преднамеренное оскорбление теперь виделось забавной оговоркой) – вдруг показалось, что Эдма с самого начала испытывала к ней дружеское расположение. Ольга уже видела себя чуть ли не удочеренной этой богатейшей светской парой. Ей уже представлялось, как радостно ее принимают на авеню Фош шестидесятилетние суровые богачи, очарованные ее молодостью, ее дерзновенностью, ее «уровнем», в конце концов, ее умением передавать послания из мира благородных людей в мир французского кино (и в мир кинематографистов). Эти всемогущие промышленники будут вспоминать благодаря Ольге, как Людовик XIV принимал Расина у себя за столом и как Шанмеле… – («Была ли такая Шанмеле?.. Проверить!») – и позабудут, тоже благодаря Ольге, про груди и задницы несчастных нескладных девок, лишенных шика, которые на протяжении последнего десятилетия полезли в звезды. И, предвкушая, как она появится на авеню Фош, как сбросит свою дикую норку спортивного покроя на руки пожилому дворецкому, который уже проникся к ней обожанием и с которым она станет терпеливо говорить о его ревматизме, Ольга, здесь, на борту «Нарцисса», вручила своей старшей подруге, своей второй матери конверт, до того прятавшийся у нее в сумке, уселась рядом с ней в слабо освещенном углу и вместе с ней склонилась над еженедельником своего старого дружка: фотоснимок был четким. На нем был изображен Эрик Летюийе, охваченный страстью, а к нему комочком прижалась некая Ольга Ламуру, ошеломленная и отчасти испуганная. Да, на снимке красовался властный мужчина, жаждущий покорить женщину, и именно таков был Эрик, когда он в тот день обхватил Ольгу за талию, и, надо полагать, боязнь быть покоренной как раз и придала Ольге столь ошеломленный вид. «Но из снимка не проистекает, что имело место падение чисто случайное и чисто физическое», – процедила Эдма сквозь зубы, и это ее замечание сопровождалось понимающим и в то же время испуганным вздохом. Тут она повернулась к Ольге, нахмурив брови:
– Ну что ж, Ольга, девочка моя… понимаю ваши страхи. Этот Летюийе, похоже, был в таком состоянии!..
– Не надо тревожиться обо мне, – проговорила расхрабрившаяся Ольга, уже вошедшая в роль приемной дочери. – Он увидит это только в Каннах, а я уже буду далеко.
123 
