117 
– Я бы предпочел подождать прибытия сертификата от австралийского продавца, – пробормотал Жюльен, презирая себя за собственную слабость. – Я-то знаю, что все в порядке, но следовало бы ознакомиться с документами… В худшем случае я дождусь их по прибытии в Канны. Но клянусь, за вами сохраняется первоочередность, – внезапно заторопился он, легонько подталкивая Симона Бежара к двери.
Тот было запротестовал, заговорил о коктейлях, но тут вспомнил о тайной любви Жюльена, рассыпался в извинениях и удалился с деланной поспешностью, гораздо более неловкой, чем попытка совместно провести время по-мужски. После его ухода Жюльен налег на дверь и запер ее на задвижку. Из ванной не раздавалось ни звука. Кларисса в своем убежище даже не закурила, и Жюльен, какое-то время нерешительно постояв на пороге, перед этой загадочной темнотой, в которой белело тело Клариссы, направился прямо к ней, выставив вперед руки жестом самозащиты и мольбы одновременно.
Симон Бежар, до глубины души растрогавшийся, глядя на влюбленных, вернулся к себе в каюту в весьма сентиментальном настроении и обнаружил там Ольгу, лежавшую на постели с глазами, устремленными в потолок, в одной из своих излюбленных поз: одна рука, несколько крупноватая, правда, и к тому же красноватая, прижата к сердцу, другая спущена с постели на уровень коврика. Охваченный порывом, Симон пересек каюту, наклонился, взял одиноко свисающую руку и поцеловал ее с ловкостью пажа, подумал он, поднимаясь с раскрасневшимся от усилия лицом.
– Дело могло кончиться тем, что у тебя бы треснули по шву твои бермуды, – холодно проговорила Ольга, – я же тебе делала знаки.
– Но ведь ты уже заставила меня купить две дюжины, – с горечью произнес Симон.
И он, в свою очередь, тоже улегся, положив руки под голову и приняв решение хранить молчание. Однако по истечении трех минут он сломался, будучи не в состоянии копить злобу, как он был не в состоянии сдерживать давнее и острое желание поделиться с этой юной особой своими планами, которые ее явно не интересовали, с юной особой, которую он мог называть своей в любой компании, не шутя и не превращаясь в посмешище для других.
– Знаешь, я задумался о твоей роли, – проговорил он, справедливо полагая, что уж на это она отреагирует не только бурчанием в животе и подавленными вздохами.
– Ах да, – и впрямь произнесла она заинтересованно, а рука, которая только что безжизненно свисала на коврик, оказалась у нее под подбородком, в глазах же, устремленных на него, появилось выражение жадного любопытства, которое, как он отлично понимал, появлялось у нее только тогда, когда над его головой начинал светиться нимб лауреата Каннского фестиваля.
Ему внезапно захотелось сказать: «Беру все свои предложения назад», или: «Так дело не пойдет», сказать что-либо, отчего прольются потоки слез из глаз этой бессердечной девушки, которая неспособна говорить бессвязные речи наподобие Клариссы Летюийе, хотя та была постарше, девушки, которая не краснеет, не делает промахов, не прогуливается с мужчинами, которой неизвестно, что такое влюбленный взгляд, предназначенный другому, девушки, у которой нет ни страхов, ни желаний, за исключением страха перед ошибкой и желания сделать карьеру. Карьеру жаворонка, безмозглой птицы, карьеру рефлексов, притворства и жеманных поз, из которых наименее естественная в финале оказывается наилучшей. Карьеру, за которую она будет цепляться, не зная почему; и она будет творить собственные легенды, собственные максимы, под сенью которых она будет питаться, обогащаться, впадать в отчаяние и стареть от отчаяния и, возможно, одиночества, а также от пьянок, с течением времени становящихся все более и более редкими, зная при этом, что она известна многочисленным неизвестным; и именно из среды этих многочисленных и абстрактных неизвестных она будет заимствовать, как и большинство людей ее профессии, свои симпатии и антипатии, свои приверженности и излишества, бытующие среди этой публики, являющейся на деле чудовищем – нездоровым, духовно ущербным и кровожадным. Публика становится для нее и для других людей ее профессии божеством, божеством варварским, которому они поклоняются по образу и подобию самых примитивных африканских дикарей, божеством, чьи капризы она будет почитать, чьих отверженных она будет ненавидеть и к тому же станет презирать отдельных личностей, когда те будут выпрашивать у нее автографы, одновременно заявляя, что обожает публику, естественно, когда та обретается в темноте, невидимая и всемогущая, способная принимать решение, кому аплодировать.
117 
