Глава тридцать третья,

рассказанная Неоптолемом

Задолго до рассвета за нами закрыли потайной люк, и мы, ощущавшие тьму каждую ночь своей жизни, узнали, что такое настоящая тьма. Мои глаза раскрывались все шире и шире, силясь увидеть хоть что-нибудь, но ничего не было видно. Ничего. Я ослеп, погрузился в мир тьмы, осязаемый и невыносимый. День и ночь, подумал я, и это в лучшем случае. По меньшей мере день и ночь сидеть скрючившись на одном месте, без единого лучика света, без солнца, чтобы определить время, каждое мгновение — вечность, уши ловят каждое дыхание, которое звучит, как раскаты далекого грома.

Моя рука задела Одиссея, и я вздрогнул. Мои ноздри дрожали от запахов пота, мочи, испражнений и зловонного дыхания, несмотря на закрывающиеся ведра из шкур, которые Одиссей раздал по одному на каждых трех мужей. Теперь я понял, почему он так твердо на этом настаивал. Испачкаться в испражнениях было бы чересчур для любого из нас. Сто ослепших мужей — как некоторые выносят слепоту всю свою жизнь?

Мне казалось, я больше уже никогда не обрету зрения. Признают ли мои глаза свет, или он настолько их потрясет, что меня отбросит обратно и темнота станет вечной? Сидя в числе ста самых отважных мужей ойкумены, охваченных смертельным ужасом, лишенных свободы, я чувствовал, как моя кожа стала мне тесна и ужас гложет меня под ложечкой. Мой язык прилип к нёбу; я потянулся за бурдюком с водой — что угодно, лишь бы что-нибудь делать.

Воздух у нас был — он проходил сквозь хитроумно устроенный лабиринт крошечных отверстий по всему лошадиному корпусу и голове, но Одиссей предупредил нас, что света сквозь эти отверстия мы не увидим, ибо они были закрыты слоем ткани. В конце концов я закрыл глаза. Они болели от напряжения, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть, и это принесло им облегчение, а я обнаружил, что так тьму переносить легче.

Мы с Одиссеем сидели спина к спине, как и все остальные. Единственной опорой для спины в нашей тюрьме были мы сами. Стараясь расслабиться, я прислонился к нему и начал вспоминать каждую деву, которую когда-нибудь встречал. Я тщательно расставлял их по порядку: самых красивых и самых уродливых, самых маленьких и самых высоких, первую деву, которую я затащил на ложе, и последнюю, ту, что хихикала над моей неопытностью, и ту, у которой едва хватило сил поднять на меня глаза после ночи, проведенной в моих объятиях. Покончив с девами, я принялся считать убитых мною зверей и все охоты, в которых участвовал, — на львов, вепрей, оленей. Походы на рыбалку в поисках касаток, левиафанов и огромных змей, хотя весь наш улов ограничивался тунцом и лавраком. Я оживлял в памяти дни тренировок с молодыми мирмидонянами. Небольшие сражения, в которых мы вместе участвовали. Времена, когда я встречал великих мужей, и кто были эти мужи. Я пересчитал царей, отправившихся в Трою, и кому сколько кораблей принадлежало. Я перебрал названия каждого городка и деревушки в Фессалии. Я пел про себя сказания о героях. Время шло, но не быстрее улитки.

Тишина была полная. Должно быть, я уснул, а когда проснулся, резко дернулся, попытавшись встать. Одиссей тут же зажал мне рот рукой. Я лежал головой у него на коленях, и меня обуяла паника, когда я не увидел ничего, кроме тьмы. Ужас охватил меня, но тут я вспомнил, почему ничего не вижу. Какое-то движение разбудило меня окончательно, и пока я лежал, собираясь с мыслями, оно появилось снова — мягкие толчки. Перевернувшись, я сел, нащупал руки Одиссея и крепко их сжал. Он нагнул голову, и его волосы коснулись моей щеки. Я нашел его ухо:

— Они нас двигают?

Я почувствовал его улыбающиеся губы у своего лица.

— Конечно двигают. Я ни мгновения не сомневался, что они сдвинут эту махину с места. Они попались на сказку Синона, именно так, как я и думал, — прошептал он.

Это внезапно начавшееся движение прервало жуткое бездействие нашего заключения; мы воспряли духом. Покачиваясь и подскакивая, мы пытались определить, с какой скоростью мы движемся, гадали, когда достигнем стен и что будет делать Приам, когда увидит, что конь слишком высок. Мы обрадовались тому, что можем говорить друг с другом тихими, но нормальными голосами, уверенные, что стон и скрип от движения нашего коня их заглушит. Мы понимали, что движемся, хотя не видели ни людей, ни быков. Но грохота и визга колес было достаточно.

Было нетрудно определить, когда мы достигли Скейских ворот. Движение прекратилось, как нам показалось, на несколько дней. Мы сидели и молча возносили молитвы всем богам, чтобы троянцы не бросили свою затею, чтобы они — и Одиссей был твердо в этом уверен — пошли на то, чтобы разбить арку. Потом снова началось движение. И вдруг — сокрушительный толчок, опрокинувший нас на пол; мы лежали не шевелясь, лицом вниз.

  193