Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
19 
— Всё.
Щёки его зарумянились, будто на них запеклась молочная пенка.
— Что всё? — недоверчиво посмотрела Вика.
— Всё! — Генка закрыл стенку приёмника, повернул включатель, и из динамика потянулась протяжная монгольская песня.
Старушка охнула, отпустила колечко, всплеснула руками:
— Ой-я! — И весело, прикоснувшись к Генкиной взмокшей голове, запричитала: — Ой-я, ой-я!
Она улыбнулась, пошла в юрту и, поискав в сундучке, вынесла Генке кожаные расшитые рукавички.
— Вот ещё! — Генка смущённо замигал. Он хотел было воспротивиться, но, увидев осуждающее лицо Церендоржа — разве можно обижать?! — взял рукавички, поклонился: «Баирла!» — и, рассмотрев их, вдруг вложил в руки удивлённой Вики.
— Зачем мне? — сказала Вика, краснея. — Вон отдай Светке.
Но Светка вспыхнула:
— Зачем мне? Что у нас в Ереване, холодно, что ли? Это тебе в Москве как раз.
А Коля, слегка хмурясь, смотрел на Генку с улыбкой: от того так и веяло ветерком деловитости. Он всё мог сам!
И, подумав, что бы и он мог сделать, Коля подхватил приёмник и, покряхтывая, понёс его на место.
И ЕЩЕ ОДНА ТАЙНА
Старушка всё слушала монгольские песни, вертела по привычке кольцо — оно было волшебным — и, к удивлению Вики и всех ребят, кивала:
— Пасынджав будет рад. Любит радио!
Но вот, посмотрев на часы, Генка повернул ручку. Зелёный глазок индикатора зацвёл, и где-то далеко-далеко женский голос сказал:
— Московское время семь часов сорок минут. Здравствуйте, ребята. Слушайте «Пионерскую зорьку».
И в знойный воздух понёсся чистый звук пионерского горна.
Вика побледнела. Светка едва не выплеснула чай. В центре Гоби, среди пустыни, обозначенной на карте коричневым пятном, в маленькой юрте звучал горн Москвы! Он поднимал на зарядку, на работу, на пионерские дела, — в Москве только начиналось утро.
Василий Григорьевич заулыбался, Людмила Ивановна рассмеялась: «Подумать только, а?»
Радио передавало вести из пионерских дружин; потом ребята рассказывали об Артеке и о празднике монгольских пионеров, на котором была советская делегация…
А делегаты отхлёбывали из пиал дымящийся солоноватый сутэ-цай. И Церендорж сиял, будто всё здесь происходящее подтверждало, что он действительно мастер на всякие чудеса.
Генка повернул переключатель, и юрту сразу наполнил сильный, но мягкий голос певицы, исполнявшей известную оперную арию. Мелодия повторилась, голос зазвучал сильней…
И вдруг Василий Григорьевич, поставив пиалу на кошму, тоже как-то мягко воскликнул:
— Ха! Галя! — Он оглядел всех и сказал: — Вы слышите, это же Галя!
— Какая ещё Галя? — ревниво спросила Светка.
— О! — усмехнулся Василий Григорьевич, на секунду задумался и сощурил глаз, будто присматривался к чему-то радостному, счастливому, но уже далёкому-далёкому. Потом наклонился к Вике, сказал: — Да… это тоже маленькая тайна! — И подмигнул: — Но тайна, которую очень приятно хранить…
И вместо рассказа, которого ожидала Светка, он, выходя из юрты вдруг запел:
- А ну-ка песню нам пропой, весёлый ветер.
- Весёлый ветер, весёлый ветер!
И по лицам словно бы пробежал весёлый ветерок.
Все выбрались из юрты и окружили Церендоржа, который разговаривал со старушкой. Она тем временем наливала в термос сутэ-цай для внука — погнал стадо не пообедав! — и успевала отвечать.
Но вот Церендорж задал какой-то вопрос, старушка в ответ кивнула и вдруг сделала страшные глаза, а руки её стали рисовать в воздухе какие-то — ужас какие! — большие и длинные предметы. Скорей всего, кости динозавров.
— Байн Дзак, — сказала она под конец и махнула рукой в сторону гор.
— Баирла! — сказал Церендорж.
— Баирла! — крикнули ребята и, услышав в ответ те же слова, пошли к машине.
«Газик» уже пыхал у юрты бензином. И как только экипаж забрался в него, тронулся с места в новом направлении.
А старушка отвязала коня, ловко вскочила в седло и, помахав гостям, поскакала в другую сторону.
НОВЫЕ ФОКУСЫ ЦЕРЕНДОРЖА
Было три часа дня. Всё вокруг притихло, замерло от жары. Но в душе у каждого участника экспедиции звенел утренний горн Москвы и призывал к действию.
Людмила Ивановна сидела теперь рядом с Батой и всматривалась в даль. А Генка повернулся к Церендоржу и допытывался:
19 
