Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
22 
– Слушай свое сердце, оно тебя не обманет.
Тайное для тебя будет становиться явным. В твоих жилах течет и моя кровь, не бойся смерти, как не боюсь ее я, – его слова эхом растворились в зеркальной тишине белой ночи;
Много лет спустя соседка по подъезду, измученная страданиями, столкнувшись с Холмогоровым на лестничной площадке, судорожно и суетливо расстегнула свою сумочку и на протянутых ладонях подала Андрею Холмогорову фотографию:
– Мы уже полгода не можем ее найти.
С фотографии на Андрея смотрела и радостно улыбалась темноволосая девочка лет семи.
– Это ваша дочь? – спросил Холмогоров.
– Да, она пошла гулять во двор и не вернулась.
Андрей взял фотографию и, держа ее прямо перед глазами несколько минут, упорно на нее смотрел, а затем тихо сказал:
– Она жива. Она в другом городе. Рядом с ней мужчина. Мужчина в очках, – продолжая смотреть на фотографию, шептал Андрей. По его лицу сбегали крупные капли пота. – Она сейчас смотрит в окно, мне кажется, она улыбается. Это слишком далеко, я плохо вижу. У мужчины под левым глазом родимое пятно. Вы его знаете, вы обязаны его знать.
– Господи, это невозможно! – воскликнула женщина.
Холмогоров отдал фотографию в дрожащие руки и медленно, пошатываясь и с трудом переставляя ноги, двинулся вверх по лестнице, держась за перила.
– Это невозможно, невозможно, – слышал Холмогоров за своей спиной голос женщины.
Ларчик открывался просто. Девочку украл отец, живший в другом городе, с которым женщина развелась, будучи беременной.
И тогда, и потом Андрей вспоминал слова старца Иннокентия: «Для тебя тайное будет явным. Не бойся смерти, ее нет».
Однако минуты чудесного прозрения случались крайне редко, и вызвать их усилием воли Холмогоров не мог, поняв, что, если Богу это будет угодно, он сам откроет ему глаза на происходящее.
Глава 5
До самого вечера Холмогоров не беспокоил ни администрацию гостиницы, ни постояльцев.
Дверь его номера оставалась закрытой. Любопытных, желающих подсмотреть, что творится в номере, хватало, но даже любители поглазеть не могли узнать, что происходит внутри: занавески Андрей Алексеевич задернул плотно. Случались такие минуты в жизни, когда ему не хотелось никого видеть, не хотелось ни с кем встречаться.
И это не было капризом избалованного вниманием человека или надменностью в житейском ее понимании.
Дело было в другом. Лишь только Холмогоров оказался в Ельске, как тут же почувствовал странную гнетущую атмосферу, царившую в городе. Сперва он решил, что причиной тому гибель ОМОНовцев и горожане переживают их смерть. Но стоило ему всмотреться в лица людей, понял, что это не так: смерть, поселившаяся в Ельске, еще не дошла до их сознания, люди еще не ощущают дыхание смерти. Холмогоров чувствовал, что в городе должны случиться какие-то события, еще более страшные, чем гибель четырех молодых людей в Чечне. Смерть не страшна сама по себе, страшны необъяснимость, непредсказуемость ее прихода. Военные погибли на войне, и это обычно, такое в России не впечатляет. Парни знали, на что шли, уезжая в командировку.
Холмогоров лежал на широкой двуспальной кровати поверх покрывала и, прикрыв глаза, прислушивался, словно надеялся вновь услышать голос, уже явившийся ему однажды в древнем Муроме. Но вместо него ему чудились странные звуки: то вроде бы кто-то шептал, то плакал, и было непонятно, откуда просачиваются эти звуки.
Он погрузился в состояние забытья, словно пребывал вне места и вне времени. Серая густая пелена окутала его, будто предрассветный туман, и все звуки тонули в этой серости, глушились ею, исчезали, лишались смысла.
Когда Холмогоров открыл глаза, то с удивлением обнаружил, что пролежал неподвижно целых четыре часа, хотя ему казалось, что миновало минут двадцать, не больше. За окном уже смеркалось, дневной свет еще пронизывал шторы, но развеять темноту по углам номера уже не мог.
Холмогоров ощутил голод, хотя обычно ужинал позже. Он чувствовал себя так, словно целый день провел на ногах и не было четырехчасового отдыха. «Довольно, я уже напугал их своим видом», – подумал Холмогоров, подходя к зеркалу большого раздвижного шкафа-купе.
Стоило ему сменить рубашку с черной на светло-бежевую, как он сразу же стал выглядеть абсолютно по-светски, даже можно было подумать, что длинные волосы и борода – всего лишь дань ушедшей моде, тому времени, на которое пришлась юность Холмогорова. Многие его сверстники сохранили приверженность к моде конца семидесятых.
22 
