Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
90 
- А в книгах я последнюю страницу
- Всегда любила больше всех других, —
- Когда уже совсем неинтересны
- Герой и героиня, и прошло
- Так много лет, что никого не жалко
- И, кажется, сам автор
- Уже начало повести забыл,
- И даже «вечность поседела»,
- Как сказано в одной прекрасной книге.
- Вот и сейчас, сейчас
- Все кончится, и автор снова будет
- Бесповоротно одинок, а он
- Еще старается быть остроумным
- Или язвит – прости его Господь! —
- Прилаживая пышную концовку,
- Такую, например:
- И только в двух домах
- В том городе (название неясно)
- Остался профиль (кем-то обведенный
- На белоснежной извести стены),
- Не женский, не мужской, но полный тайны.
- И, говорят, когда лучи луны —
- Зеленой, низкой, среднеазиатской —
- По этим стенам в полночь пробегают,
- В особенности в новогодний вечер,
- То слышится какой-то легкий звук…
В записях, сделанных Дувакиным, есть и еще два момента, на которые, по-моему, необходимо обратить особое внимание. В уже упоминавшемся совписовском сборнике Г. Л. Козловская вполне подробно рассказала и о том, как ее муж к шестидесятилетию получил от Анны Андреевны еще один «бесценный дар» – только что вышедший сборник «Бег времени» в знак «вечной верности». Однако из печатного текста исчезла одна немаловажная подробность, а именно уточнение, что Анатолий Найман, с подарочным экземпляром «Бега времени», был послан Ахматовой в Ташкент «специально», чтобы успел точь-в-точь ко дню рождения юбиляра: 15 октября 1965 года (на этот раз Ахматова, видимо, не понадеялась на пунктуальность уже не сталинской, а брежневской почты).
Второй момент: по наблюдению Г.Л. Козловской, весной 1944 года Ахматова вовсе не торопилась уезжать из Ташкента, «где ей было очень хорошо», Гаршин ее «сорвал», и уезжала она «даже с каким-то внутренним сопротивлением». Конечно, это только мнение, но оно, во-первых, подтверждается упомянутой выше «Изменой», а во-вторых, хоть как-то, но объясняет недовольство Н.Я. Мандельштам, которая чуть не в каждом письме Б.С. Кузину жалуется на подругу. Дескать, все давно разъехались, Ташкент опустел (даже Пунины уже несколько месяцев как сдвинулись с места), а Анна Андреевна все медлит и медлит… Объяснение, не спорю, косвенное, наискосок, и его, при желании, вполне можно было бы «дезавуировать», если бы не ахматовские стихи, датированные 28 сентября 1945 года. Те самые, где А.А.А называет свои ташкентские годы «волшебными»:
- Я восемьсот волшебных дней
- Под синей чашею твоей,
- Ляпислазурной чашей
- Тобой дышала, жгучий сад…
Л. К. Чуковская не любила ташкентских стихов Ахматовой. Ее честная и простая душа, ее здравый и ясный ум терялись и оступались в несоответствиях: каким образом, где – в грязном, замордованном, перенаселенном населенном пункте, в этой помойке можно увидеть «жгучий» сад? Между тем именно по таким, волшебным местам Козловский прогуливал Анну Андреевну, когда отступала, умерялась жара. И этот старый, вечный Ташкент все еще ничуть не отличался от того волшебного города, от той «голубой Азии», какую двадцать лет назад высмотрел в нем Есенин:
«Уводя ее в дебри Старого города, он пытался приоткрыть ей все, что он смог сам полюбить, всю прелесть и очарование узбекской народной жизни… Привел он ее однажды в тот „рай“, где мы прожили три года до войны. Два дома, два сада с черешнями и персиками, которые то цвели, то плодоносили. У стены серебристая джида, у которой одно из самых благоуханных цветений на земле. Урючина и огромный тополь укрывали половину сада и мангал в углу, где почти всегда тлел огонек. Там было все – и виноградная лоза, и розовый куст, и арык, бегущий вдоль дорожек, где притаилась душистая мята всех оттенков и ароматов. Все чисто, все полито».
В конце пятидесятых Козловские переедут из городской квартиры в новый райский дом, уже не съемный, а свой собственный, и каждый раз и при встрече, и письменно, и телефонно-телеграфно, будут настойчиво приглашать А.А.А. погостить, удрать из «Ахматовки» к солнцу, пережить в блаженном, азийском осеннем тепле всегда тяжелое для ее сердца гнилое северное предзимье… По-видимому, ответом на эти уговоры объясняются оставленные в черновиках сердитые, почти раздраженные строки, датированные 24 декабря 1959 г. Вот эти:
- Я давно не верю в телефоны,
- В радио не верю, в телеграф.
- У меня на все свои законы
- И, быть может, одичалый нрав.
- Всякому зато могу присниться,
- И не надо мне лететь на «Ту»…
Козловские, похоже, все-таки настаивали, доказывая, что для ее сердца постоянные мотания между Москвой и Ленинградом опаснее, чем два часа на «Ту»… Но и отказываясь, и сердясь, Анна Андреевна каждый раз, встречаясь с Галиной Лонгиновной, «с пристрастием расспрашивала о саде, о прудике, о деревьях, просила даже снова и снова рисовать ей планировку дома и усадьбы». Словно хотела проверить, по-прежнему ли «прочен» ее «азиатский дом», и так же ли, как встарь, благоухает розовый куст…
90 
