Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
85 
* * *
- Все небо в рыжих голубях,
- Решетки в окнах – дух гарема…
- Как почка набухает тема.
- Мне не уехать без тебя, —
- Беглянка, беженка, поэма.
- Но, верно, вспомню на лету,
- Как запылал Ташкент в цвету…
- Весь белым пламенем объят.
- Горяч, пахуч, замысловат,
- Невероятен…
- …
- И яблони, прости их, Боже,
- Как от венца в любовной дрожи,
- Арык на местном языке,
- Сегодня пущенный, лепечет.
- А я дописываю «Нечет»
- Опять в предпесенной тоске.
- До середины мне видна
- Моя поэма. В ней прохладно,
- Как в доме, где душистый мрак
- И окна заперты от зноя
- И где пока что нет героя,
- Но кровлю кровью залил мак…
Елена Сергеевна Булгакова
ХОЗЯЙКА
Е. С. Булгаковой
- В этой горнице колдунья
- До меня жила одна:
- Тень ее еще видна
- Накануне полнолунья.
- Тень ее еще стоит
- У высокого порога,
- И уклончиво и строго
- На меня она глядит.
- Я сама не из таких,
- Кто чужим подвластен чарам,
- Я сама… Но, впрочем, даром
- Тайн не выдаю своих.
Проза всегда казалась мне и тайной и соблазном. Я с самого начала все знала про стихи – и никогда ничего не знала о прозе. Я или боялась ее – или ненавидела. В приближении к ней чудилось кощунство или обозначало редкое для меня душевное равновесие… В Ташкенте от эвакуационной тоски я написала «Дому было сто лет», там же в тифозном бреду все время слушала, как стучат мои каблуки по Царскосельскому Гостиному Двору – это я иду в гимназию, снег вокруг собора потемнел, кричат вороны, звонят колокола – кого-то хоронят. Он будет в своем гробу ждать погребения под собором (там склеп). – Мне страшно, у меня тиф, я в Ташкенте.
8 марта 1964 Москва
…Дому было 100 лет. Он принадлежал похожей на рысь купеческой вдове Евдокии Ивановне Шухардиной, странными нарядами которой я любовалась в детстве. Стоял этот дом на углу Широкой улицы и Безымянного переулка (2-ой от вокзала). Говорили, что когда-то, до железной дороги, в этом доме было нечто вроде трактира или заезжего двора при въезде в город. Я обрывала в моей желтой комнате обои (слой за слоем), и самый последний был диковинный – ярко-красный. Вот эти обои были в том трактире сто лет назад, – думала я. В подвале жил сапожник Б. Неволин – теперь бы это был кадр исторического фильма.
Этот дом памятнее мне всех домов на свете. В нем прошло мое детство (нижний этаж) и ранняя юность (верхний). Примерно половина моих снов происходит там. Мы уехали из него весной 1905 года. Тогда же он был перестроен и потерял свой старинный вид. Теперь его уже давно нет и на этом месте разведен привокзальный парк или что-то в этом роде. (Я последний раз была в Царском Селе в июне 1944 года…)
…А иногда по этой самой Широкой от вокзала или к вокзалу проходила похоронная процессия невероятной пышности: хор (мальчики) пел ангельскими голосами, гроба не было видно из-под живой зелени и умирающих на морозе цветов. Несли зажженные фонари, священники кадили, маскированные лошади ступали медленно и торжественно. За гробом шли гвардейские офицеры… «с пьяными открытыми лицами», и господа в цилиндрах. В каретах, следующих за катафалком, сидели важные старухи с приживалками, как бы ожидающие своей очереди, и все было похоже на описание похорон графини в «Пиковой даме».
И мне (потом, когда я вспоминала эти зрелища) всегда казалось, что они были частью каких-то огромных похорон всего девятнадцатого века. Так хоронили в 90-х годах последних младших современников Пушкина. Это зрелище при ослепительном снеге и ярком царскосельском солнце – было великолепно, оно же при тогдашнем желтом свете и густой тьме, которая сочилась отовсюду, бывало страшным и даже как бы инфернальным.
Анна Ахматова, Из «Записных книжек»
* * *
- Я теперь живу не там…
- Россия Достоевского. Луна
- Почти на четверть скрыта колокольней.
- Торгуют кабаки, летят пролетки,
- Пятиэтажные растут громады
- В Гороховой, у Знаменья, под Смольным.
- Везде танцклассы, вывески менял.
- А рядом: «Henriette», «Bazile», «Andrй»
- И пышные гроба: «Шумилов-старший».
- Но, впрочем, город мало изменился.
- Не я одна, но и другие тоже
- Заметили, что он подчас умеет
- Казаться литографией старинной,
- Не первоклассной, но вполне пристойной
- Семидесятых, кажется, годов.
- Особенно зимой, перед рассветом,
- Иль в сумерки – тогда за воротами
- Темнеет жесткий и прямой Литейный,
- Еще не опозоренный модерном,
- И визави меня живут – Некрасов
- И Салтыков… Обоим по доске
- Мемориальной. О, как было б страшно
- Им видеть эти доски! Прохожу.
- А в Старой Руссе пышные канавы,
- И в садиках подгнившие беседки,
- И стекла окон так черны, как прорубь,
- И мнится, там такое приключилось,
- Что лучше не заглядывать, уйдем.
- Не с каждым местом сговориться можно,
- Чтобы оно свою открыло тайну
- (А в Оптиной мне больше не бывать…).
- Шуршанье юбок, клетчатые пледы,
- Ореховые рамы у зеркал,
- Каренинской красою изумленных,
- И в коридорах узких те обои,
- Которыми мы любовались в детстве,
- Под желтой керосиновою лампой,
- И тот же плюш на креслах…
- Все разночинно, наспех, как-нибудь,
- Отцы и деды непонятны. Земли
- Заложены. И в Бадене – рулетка.
- И женщина с прозрачными глазами
- (Такой глубокой синевы, что море
- Нельзя не вспомнить, поглядевши в них),
- С редчайшим именем и белой ручкой,
- И добротой, которую в наследство
- Я от нее как будто получила, —
- Ненужный дар моей жестокой жизни…
- Страну знобит, а омский каторжанин
- Все понял и на всем поставил крест.
- Вот он сейчас перемешает все
- И сам над первозданным беспорядком,
- Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.
- Перо скрипит, и многие страницы
- Семеновским припахивают плацем.
- Так вот когда мы вздумали родиться
- И, безошибочно отмерив время,
- Чтоб ничего не пропустить из зрелищ
- Невиданных, простились с небытьем.
85 
