46 
— Все?
— Но ведь была такая версия, а? Алексей Михайлович?
— Почему… была? Она есть.
— У вас?
— Не важно!
— Да нет, это важно. Может быть, об этом вслух не говорят, но в уме про запас держат — хороший следователь или плохой?
— А я какой?
— Одинокий. — Викентий закурил, отметив неудовольствие избалованного запахом бергамота Ко-корина, включил кондиционер. Потом выключил. Снова включил.
— Что вы нервничаете, Викентий Яковлевич?
— Думаю. Я когда думаю, обязательно нервничаю. Не привык.
— К недоверию?
— Нет, к недоверию я как раз привык. Я ведь год в сизо находился, под следствием. А потом в лагерях. Бежал. Ушел в банду, занимался контрабандой наркотиков. Сам, как сейчас говорят, «ширялся». Так что мой контингент к доверительности не располагал. А потом жена меня бросила, вышла замуж за журналиста, сына в интернат сдала. Вот если бы вы меня в союзники привлекли, тут бы я, конечно, не поверил.
— Это вас за контрабанду наркотиков в звании повысили и наградили медалью?
На этот вопрос Решетников отвечать не стал: зачем, если он и так все знает?
— Ладно, — сказал, подводя черту, — отбирайте у меня подписочку о невыезде. Хотя, признаться, я и так никуда выезжать не собираюсь. Некуда. Разве в интернат, сына заберу, коль скоро все равно лишен права на работу.
— Зря вы так, — явно смутился, даже покраснел Кокорин, и Решетников понял, что он прав. — Вы бы на моем месте подобной версией пренебрегли? Нашли отпечатки пальцев троих человек: покойной, ее мужа и ваши.
— Мужа?
— Э-э, если бы! Во-первых, он точно ездил в Архангельск. Здесь провожали, там встречали, есть билет, квитанция из гостиницы, свидетели, и все такое прочее. Во-вторых, они с Кирой были на даче накануне его отъезда, во вторник, двадцать первого апреля. И отпечаткам его пальцев, — Кокорин сделал ударение на слове «его», — нечего удивляться.
— Это он вам так сказал? Только не говорите, что вопросы задаете вы, хорошо? Можете не отвечать в интересах следствия.
Кокорин усмехнулся, получив лишний раз подтверждение прозорливости Решетникова: именно так он собирался сказать, но теперь был обезоружен.
— Это Ребров сказал. Дачник, сосед Богдановичей слева. Он там уже две недели живет, видел и слышал.
— Что слышал?
— Богданович что-то пилил, стучал. Видел, как Кира вымеряла шагами лужайку перед домом, записывала что-то в блокнот.
— Ого! — невольно вскинул брови Решетников. — Супруги выехали на дачу? Идиллия, выходит? Он занимается мелким ремонтом, готовит инвентарь, она явно собирается разбить сад. Ну-ну. Перед его отъездом?.. Распечатали жилище, заказали саженцы, чтобы она в его отсутствие могла коротать время в хозяйственных заботах. А она застрелилась. Передумала садик сажать?
— Да бросьте вы, Викентий Яковлевич! — прихлопнул ладонью по колену Кокорин. — Разговариваем, понимаешь, как два… артиста. Лечим мир ощущениями. А его ощущениями никак не вылечить, никак! Внушить — пожалуйста, сколько угодно. Только все больше невнушаемые попадаются. Операцию признают. Стакан водки предпочитают таблетке — лекарство пока-а подействует!.. Факты! Факты! Факты! — извините за банальность. А фактов — с гулькин… Те, что есть, свидетельствуют в пользу самоубийства.
— Это почему же?
— Да потому, что если Киру Михайловну Богданович нужно было по какой-то, еще неустановленной, причине кому-то, еще неустановленному, убрать… убить… то ее бы шлепнули вот здесь, на Парковой, тридцать один дробь четырнадцать — и дело с концом. И обобрали бы, а ее не обирали, и изнасиловали бы, а ее не насиловали. И в связях порочащих она замешана не была. Так что не обижайтесь, что я все норовлю вас на свое место поставить.
Решетников улыбнулся каким-то своим мыслям, погасил «Дымок».
— В таком случае, узнайте у ее психоаналитика, не была ли убиенная склонна к суицидальной мании.
— В каком… случае? — подумав, спросил Кокорин.
— Это то, что сделал бы я, окажись на вашем месте.
— Почему?
— Потому, что Богданович забыл ключи один раз, случайно, и она не преминула воспользоваться этой его оплошностью. Зачем он оставил их во второй раз? Денег в нем уже не было, как пить дать.
— Он утверждает, что хранил пистолет в письменном столе.
— Тогда кто-то из них врет.
Кокорин согласился и все же принялся торопливо записывать составление протокола, виновато поглядев на Решетникова.
46 
