42  

Посадить кого-нибудь было легче легкого, но это не значило, что вы сами не сядете через 6 недель.

Анна Ахматова. Из «Записных книжек»

* * *

• Нет, это не я, это кто-то другой страдает.
• Я бы так не могла, а то, что случилось,
• Пусть черные сукна покроют,
• И пусть унесут фонари…

• Ночь.

1939

Впервые Льва Гумилева взяли в 33-м. Но сразу же выпустили. Анна Андреевна на радостях даже позволила себе поездку в Москву. К Осипу Мандельштаму и его жене Надежде Яковлевне на новоселье и словно бы принесла в этот дом беду: в день ее приезда в Москву О. Э. Мандельштама арестовали. Позднее Анна Ахматова скажет об этом своем свойстве так: «А я иду – за мной беда…»

Эту статуэтку Ахматова продала, чтобы купить билет до Воронежа, куда был сослан Мандельштам

* * *

В феврале 1936 года я была у Мандельштамов в Воронеже… Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появилось в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен.

• И в голосе моем после удушья
• Звучит земля – последнее оружье.

Вернувшись от Мандельштамов, я написала стихотворение «Воронеж». Вот его конец:

• А в комнате опального поэта
• Дежурят страх и муза в свой черед,
• И ночь идет,
• Которая не ведает рассвета.

После ареста Мандельштама Ахматова поняла: и ее семью чаша сия не минует. Передышка длилась чуть больше года: Николая Пунина и Льва Гумилева «увели» в октябре 1935 года. Ахматова, не помня себя, кинулась в Москву – хлопотать за мужа и сына. И случилось чудо: их выпустили! Оставили на свободе. Пунина до августа 1949-го, а Льва Николаевича до марта 1938-го. Ахматова вновь, как и в 1935-м, стала обивать пороги властных структур. Тщетно: 26 июля 1939 года Лев Николаевич Гумилев решением Особого совещания при НКВД СССР осужден на пять лет ИТЛ (исправительно-трудовых лагерей). В 1938-м, в разгар большого террора, хватали уже по разнарядке, заподряд, и правых, и виноватых. Сын расстрелянного белогвардейца принадлежал к числу последних. В 1916 году Марина Цветаева прислала из Москвы в Петербург «страшный подарок» – обращенные к четырехлетнему Левушке стихи. Не стихи, а пророчество. Предсказание судьбы:

• Имя ребенка – Лев,
• Матери – Анна.
• В имени его – гнев,
• В материнском – тишь.
• Волосом он рыж
• – Голова тюльпана! —
• Что ж, осанна! —
• Маленькому царю.

• Дай ему Бог – вздох
• И улыбку матери.
• Взгляд – искателя
• Жемчугов.
• Бог, внимательнее
• За ним присматривай:
• Царский сын – гадательней
• Остальных сынов.

• Рыжий львеныш
• С глазами зелеными,
• Страшное наследие тебе нести!

• Северный Океан и Южный
• И нить жемчужных
• Черных четок – в твоей горсти!

И вот это пророчество сбывалось: родословная «гумильвенка» и впрямь оказалась «страшным наследством».

* * *

Как ни велико было страдание, но после приговора Анна Андреевна перевела дух: она боялась страшного эвфемизма: «Без права переписки…», то есть расстрела. Пять лет каторги в условиях 1939-го (после гибели ближайших друзей – Осипа Мандельштама, Бориса Пильняка, Всеволода Мейерхольда) казались чуть ли не милостью Божией. И опять пошли стихи.

* * *

Прокаженный^[34] молился…

В. Брюсов

• То, что я делаю, способен делать каждый.
• Я не тонул во льдах, не изнывал от жажды

• И с горстью храбрецов не брал финляндский дот,
• И в бурю не спасал какой-то пароход.

• Ложиться спать, вставать, съедать обед убогий
• И даже посидеть на камне у дороги,

• И даже, повстречав падучую звезду
• Иль серых облаков знакомую гряду,

• Им улыбнуться вдруг, поди куда как трудно.
• Тем более дивлюсь своей судьбине чудной

• И, привыкая к ней, привыкнуть не могу,
• Как к неотступному и зоркому врагу…

• Затем, что из двухсот советских миллионов,
• Живущих в благости отеческих законов,

• Найдется ль кто-нибудь, кто свой горчайший час
• На мой бы променял – я спрашиваю вас?

• А не откинул бы с улыбкою сердитой
• Мое прозвание как корень ядовитый.

• О Господи! воззри на легкий подвиг мой
• И с миром отпусти свершившего домой.

Январь 1941

---

34

Это сатирическое, по сути, стихотворение написано как бы от лица Льва Гумилева и таких, как он, «прокаженных» – советских, сталинских политкаторжан. Последнее двустишие перекликается со знаменитой строфой из «Реквиема»:|Это было, когда улыбался|Только мертвый, спокойствию рад|И ненужным привеском качался|Возле тюрем своих Ленинград.

  42