Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
119 
И с трудом нахожу слова, чтобы спросить:
– Я… настоящий?
А он даже не думает над ответом. Зачем ему.
– Просто посмотри в папке, – говорит он. – В самом конце. Видишь это?
На оборотной стороне картонной подставки под пиво большими буквами нацарапан ответ на мой вопрос. Ни много ни мало. Он гласит: «Конечно, ты настоящий, – как и любая мысль или история. Все становится настоящим, когда ты оказываешься внутри сюжета».
– Ну что ж, мне пора идти. Хочешь – посмотри записи в папке. Проверь, все ли на месте. Должно быть все без исключения, – говорит молодой человек.
И тут меня охватывает паника. Такое чувство, словно земля расходится под ногами. Или руль заклинило. Или совершена ошибка – непоправимая, ужасная.
– А мне что теперь делать? – в отчаянии спрашиваю я. – Скажи мне! Что делать?
Он очень спокоен.
Он пристально смотрит на меня и говорит:
– Просто жить дальше. В конце концов, твоя жизнь не заканчивается со страницами этой книги.
Однако ему приходится задержаться еще минут на десять, – я очень тяжело переживаю открывшееся мне истинное положение вещей. Стою столбом и не могу смириться, что все обстоит именно так, как он сказал.
– Слушай, мне действительно пора, – говорит он снова.
И голос его звучит очень решительно.
С трудом передвигая ноги, я бреду к двери.
Мы прощаемся на крыльце, и он выходит на улицу.
Тут я понимаю, что забыл спросить, как его зовут, но, похоже, это очень просто узнать.
Этот поганец навряд ли забыл упомянуть свое имя.
Вон он, идет по улице. Вытаскивает на ходу блокнот и что-то черкает.
И тут в голову приходит мысль: а почему бы мне самому обо всем этом не написать? В конце концов, именно я сделал всю работу!
А что? Начну прямо с момента ограбления банка.
Как-нибудь так: «Грабитель оказался полным придурком».
Правда, скорее всего, он меня уже опередил.
На обложке все равно будет стоять его имя, не мое.
И вся слава достанется тоже ему.
Ну или помои – если книжка выйдет хреновой.
И тут я вспоминаю: а ведь я, я привнес жизнь во все эти страницы! Это я…
«Хватит, Эд».
Ага, это внутренний голос. И говорит он очень громко.
В течение дня я хожу задумчивый – хотя и стараюсь гнать от себя все мысли. В папке действительно, как он и предупреждал, всё. Все сюжетные ходы записаны, все люди охарактеризованы. Накорябанные каракулями наброски скреплены степлером. Начала и концы сходятся и соединяются.
Так проходит час за часом.
А потом и день за днем.
Я не выхожу из своей хибары. Не подхожу к телефону. Почти не ем. Швейцар сидит рядом. Минуты тикают, одна за другой.
Долгое время я сам не могу понять, чего я сижу и жду. А потом до меня доходит: все именно так, как он сказал.
Видимо, я жду, когда же начнется жизнь, не описанная на страницах его книги.
J
Однажды вечером я слышу стук в дверь – такой же уверенный, как тот, когда приходил парень с папкой. Однако на растрескавшемся крыльце стоит Одри.
На мгновение она отводит глаза, а потом просит разрешения войти.
В прихожей она приваливается спиной к двери и говорит:
– Эд… А можно… можно я у тебя останусь?
Я подхожу и говорю:
– Конечно, ты можешь остаться у меня на ночь. Но она лишь качает головой, водя взглядом по полу. И так же, не поднимая глаз, идет ко мне и кладет руки на плечи:
– Не на ночь. Навсегда.
Мы опускаемся на пол – прямо в прихожей. И Одри меня целует. Наши губы встречаются, я чувствую вкус ее дыхания, втягиваю – снова и снова – в себя ее аромат. Внутри меня все облекается в ее красоту. Я ласкаю ее светлые волосы. Дотрагиваюсь до гладкой кожи шеи. А она прижимается ко мне в поцелуе. Долгом-долгом.
А когда мы отрываемся друг от друга, подходит Швейцар и садится рядом со мной.
– Привет, дружище, – говорит Одри.
Теперь она смотрит мне в глаза. И я вижу, что она счастлива.
Швейцар оглядывает нас. В его глазах мудрость старости. Он говорит: «Ну наконец-то, чудики вы мои».
В прихожей мы сидим не меньше часа – мне так много нужно рассказать Одри. Она внимательно слушает, поглаживая Швейцара. Одри верит каждому моему слову. И я понимаю: она всегда мне верила.
Я уже собираюсь окончательно расслабиться, как вдруг возникает последний вопрос. Пытаюсь его задавить в зародыше – не тут-то было.
– Папка, – бормочу я.
Вскакиваю и бегу в гостиную. Падаю на колени и быстро перебираю бумажки. Роюсь в записях. Ковыряюсь и вытряхиваю листочки.
– Что ты делаешь? – любопытствует Одри.
Оказывается, она подошла и стоит надо мной.
А я поднимаю взгляд и говорю:
– Ищу запись про… нас. Про это, – и показываю сначала на нее, потом на себя. – Ищу запись, в которой мы вместе.
Теперь рядом со мной на колени опускается Одри. И кладет ладонь на руку, – брось, мол, эти бумаги.
– Мне кажется, здесь этого нет, – мягко говорит она. – Я думаю…
И нежно берется ладонями за мое лицо. Вокруг нее горит оранжевый вечерний свет.
– Я думаю, этот момент принадлежит только нам с тобой.
Уже вечер, и мы с Одри и Швейцаром пьем кофе на крыльце. Пес улыбается, вылакав свою порцию. И, как всегда, заваливается спать около двери. Кофеин, похоже, больше на него не действует.
Пальцы Одри сплетены с моими. Дневной свет постепенно сходит на нет, и я вспоминаю сказанное этим утром: «Если уж ты смог выбраться из болота и выполнить те поручения, значит, все это могут! Не исключено, что каждый из нас просто не знает границ своих возможностей».
И тут я понимаю.
На меня нисходит сладостное, пронзительное и прекрасное в своей яркости озарение. Я улыбаюсь, смотрю на трещину в бетоне и говорю – Одри и спящему Швейцару. Я говорю им то, что говорю сейчас вам.
Я вовсе не посланник.
Я – послание.
119 
