Летчик

 Митя Артемов любил исповедоваться. Ну, просто любил. Хотя очередь его доходила нередко и за полночь. И вот подойдет он к аналою и все батюшке расскажет. Батюшка отпустит ему грехи, а Мите после этого кажется, что он идет, не касаясь земли. И чуть ли не целую неделю так и летает. И еще полнедели просто ходит, только каким-то особенным, легким шагом. Но к концу второй недели так и придавит его к земле, так и придавит, а тут, глядишь, слава Богу, снова суббота. Митин батюшка исповедовал вечером после всенощной, и снова начинался ночной полет.

Так прошло три года. И вдруг все это кончилось. Поисповедуется Митя, и никакого эффекта. Так же идет по земле, как обычно. Решил Митя, что дело в батюшке — батюшку поменял. Стало еще хуже. Потом подумал, может, каюсь я недостаточно, стал внимательнее смотреть на себя и каяться стараться еще искреннее. Все равно. Все также.

Тогда Митя поступил в летное училище и с отличием его окончил. Он давно уже не ходит в церковь, но каждый раз когда летит над ночной землей, вспоминает свою далекую юность, чувство невесомости и веселья, улыбается и крестится в ночное небо. Напарник давно к этому привык.

Братец Иванушка

Одна художница любила русское-народное. Она специально ездила на «уазике» со знакомыми реставраторами в дальние заброшенные деревни, заходила в полуразвалившиеся избы, забиралась на чердаки — и чего только не находила. Сломанную прялку, цветной плетеный половичок, чугунный горшок, заржавевший серп, рваное лоскутное одеяло. Все это художница потом реставрировала, чистила, подшивала. Однажды ей приглянулся деревянный буфет — весь истертый, ветхий, зато XIX века, с резьбой. В другой раз обеденный стол, без резьбы, зато крепкий. Друзья-реставраторы художнице сочувствовали, понимали, что, если не спасти хоть что-то, все это добро так и сгинет, а потому покорно грузили в «уазик» ее находки и везли их художнице на дачу, в ее дачный домик. Постепенно этот домик превратился в настоящую крестьянскую избу. Голый деревенский стол, старый буфет, тертые половички, на кровати лоскутное одеяло, возле печи — горшок, деревянное иссохшее корыто с щелями. К тому же художница эта была большая мастерица. В основном, конечно, она писала картины (которые, кстати, пользовались большим успехом, висели в нескольких крупных музеях мира и продавались за весьма внушительные суммы), но еще занималась вышиванием и керамикой, лепила на гончарном круге тарелки и чашки, а потом сама их раскрашивала, все в том же простеньком народном духе — ягодки, листки, кружочки.

Художница была, разумеется, верующей. И однажды решила, что пора бы ее избушку освятить. Пригласила для этого местного батюшку — рядом с дачей как раз располагалась церковь. Приготовила художница обильный обед, напекла пирогов, все помыла, почистила, ждет батюшку. Батюшка, отец Василий, уже старый, сгорбленный, седой, вскоре пришел. Отставил в сторону палочку, достал епитрахиль, почитал молитвы, покропил святой водицей и первый, и второй этаж, собрался идти. Художница, понятно, просит его остаться на обед, закусить чем Бог послал, протягивает ему щедрое пожертвование в конвертике. А батюшка и есть не хочет, и от пожертвования отказывается наотрез. Очень, конечно, смиренно, с поклонами да прощениями, но так и ушел, не пообедавши и не приняв за труды ни копейки. Огорчилась художница, но что тут сделаешь — пообедала приготовленным праздничным обедом, им же вечером и поужинала. А наутро поехала на велосипеде на службу — как раз было воскресенье.

Отслужил отец Василий литургию, держит для целования крест. Подходит в порядке общей очереди и наша художница, прикладывается ко кресту, а отец Василий останавливает ее и протягивает ей что-то завернутое в бумажку. Вот тебе, мол, бумажка. Развернешь дома. Что ж, думает художница, ладно. Села на велосипед и поехала обратно в свой этнографический рай. Приезжает, разворачивает. Батюшки! В бумажке-то 500 рублей.

Что бы это могло значить? И вдруг ее осенило: отец Василий, увидев, что буфет у нее совсем старый, на столе нет даже скатерти, на кровать наброшено лоскутное одеяло, решил, что художница — женщина очень бедная. Вот ведь даже вместо нормального тазика — корыто со щелями, вместо посуды — какие-то самоделки. На полу ни одного ковра — только какая-то ветошь.

И сердобольный батюшка решил хоть немного поддержать ее в ее бедности.

  24