Последние отзывы

  118  

Захотел мужик в грязи поваляться – пошел и лег. Надо ему. Потребность ощутил. Помереть не помрет, не та кость, да и нет ему пока знака, не пришло время. Однажды встанет, рожу мокрую оботрет, улыбнется и дальше пошагает.

Уже шагает.

Правда, не улыбается, потому что пока ему больно, да. Но это ненадолго.

И не просто шагает, а в семью возвращается. Сейчас придет, будет что-то жене объяснять. Переживает: вдруг не поймет жена? Но в глубине души уверен, что поймет.

Шагал и думал: я хочу вернуться, я не могу не вернуться. Кроме нее, мне никто не нужен, не будет у меня второй семьи никогда. Заново вить гнездо, привыкать, обрастать мифологией, совместными привычками, традициями, интересами, особым словариком для двоих – я на это не способен. Мне положена одна подруга. Она же мать моего ребенка. Мне тяжело с ней, но без нее еще тяжелее. Если хотите, называйте это любовью. Лично я это никак не называю. Остерегаюсь присваивать определенное имя. Присвоишь, назовешь – потом хуже будет. Может, это и не любовь вовсе, а страх перед будущим. Крайняя степень душевного истощения. Желание накрепко вцепиться в того, кто рядом.

Смотрел вокруг и видел, что люди держатся друг за друга с единственной целью: не пропасть. Вот бабушка гуляет с внучкой, обе боятся разойтись дальше чем на три метра, внучке страшно – мимо идет мрачный бледный дядя (это, стало быть, я), но и бабушке страшно – если бабушка перестанет заниматься внучкой, то дети отправят бабушку обратно в деревню. Вот два молодых злодея, сидят плечом к плечу в черной машине, оба в черных очках, черных пальто – понятно, что чувакам очень боязно, иначе для чего этот маскарад, эти штуки из серии «не тронь меня»?

А вот у входа в подъезд – дети влюбленные. У нее волосы фиолетовые, у него серьга в ухе, она к нему льнет, он ее к себе прижимает, руки вроде бы еще не на попке, но все-таки уже не на талии; обнял, страшно отпускать; друг, не отпускай ее, никогда, лучше вместе пропасть, чем поодиночке.

Ничего у нас нет, один ужас первобытный, который и есть родитель, создатель, отец любви.

Шел и думал: какая гадость, все вижу в черном цвете, разучился радоваться и наслаждаться; доктор сказал, что надо лечить нервы, что случай запущенный и я должен привыкать, – а сам был еще угрюмее, чем пациент. Я ушел шокированный. Привыкать? Да я скорее прыгну в окно головой, чем привыкну видеть страх и безверие там, где когда-то видел любовь.

Жена впустила меня не как гостя, постороннего человека – впустила как старого друга. Мое предполагаемое возвращение обсуждалось уже месяц. Я не спешил. Скрывал масштабы своего пьянства. Не хотел, чтобы кто-то видел, как я падаю в обморок от одной рюмки. Что касается жены, она, разумеется, выдерживала характер.

Как будто я ничего не знал про ее характер.

Зато мне удалось показать свой: я разулся, но не стал снимать куртку.

Говорят, иногда полезно пожить отдельно друг от друга. Говорят, нет ничего страшного в том, чтобы разойтись и опять сойтись. Говорят, время лечит. Много чего говорят. Что бы с нами ни происходило – это уже произошло, тысячу раз, с кем-то, когда-то. Опыт накоплен, 12 и пословица готова. Соответствующая. Народная мудрость раздражает, она лишает каждую отдельную судьбу уникальности. У меня никогда не было столько советчиков, как в период развала семьи. Каждый норовил прокомментировать. Один дурак сказал: если ты вернешься, она начнет вить из тебя веревки. Я едва не дал ему в лоб. Не важно, кто и как вьет веревку, – важно, насколько она крепка.

Мне всегда думалось, что есть что-то над семьей, над любовью, сексом, продолжением рода; в самом слове «вдвоем» угадывалась бесконечная волшебная сила. Есть что-то, что можно сделать вдвоем, и только вдвоем. Например, прожить жизнь. Я провел полтора года в липком, мутном одиночестве, это были странные и дикие полтора года. Чем дольше я жил один, тем более странным и диким мне казалось все, что со мной происходит. В последний раз, когда ко мне в гости пришла женщина, я был близок к истерике. Оставив гостью одну, я выбежал за сигаретами, а когда вернулся – увидел, что посуда вымыта, кухня блестит. И испытал сильнейший приступ ярости и отвращения. Едва удержался от крика. Меня приняли за мужчину, которому нужна хозяйка. Постирать, погладить, все такое. А мне не нужна была хозяйка, я всего лишь мечтал иметь рядом живое существо, человека теплого, мне плевать было на социальную роль, «хозяйка», «любовница» – ради всего святого, не надо ничего, лишь бы была живая, белая, лишь бы иногда произносила какие-то слова. Гостья, кстати, сразу все поняла, как будто такое произошло с ней не впервые. И очистила помещение. Больше я не звал никаких женщин, и, когда одна, самая мне приятная, на все согласная, непрерывно намекавшая, что мне стоит только позвать, и едва не потерявшая из-за этих намеков мое уважение, грустно поинтересовалась, почему я больше не хочу ее видеть, – я ответил, что возвращаюсь в семью; она сказала «понятно» и перестала звонить.

  118