Последние отзывы

  179  

– Ну что ты там улегся? – хмыкнул геолог, отшагнув от релинга. – Полезай на руки, баловень.

– Чвир!

Птенец взмыл по брючине вверх, как по древесному стволу, цепляясь тем же когтем-кинжалом. Обе уцелевшие пары штанов у геолога уже были издырявлены до неприличия, но восхитительное чувство тепла под тонким оперением, когда причудливо распростершееся на плече создание касалось крылом хозяйской шеи… пожалуй, стоило изодранных брюк.

– Кхм.

– Доброе утро, Владимир Афанасьевич, – промолвил Мушкетов, полуоборачиваясь.

Троодон недовольно чирикнул над ухом.

– Все нянчитесь со своим маленьким чудовищем, – проворчал старший геолог, опираясь о поручень.

В свободной руке он перекатывал на манер четок пару зализанных водой желтых камушков с грецкий орех величиной: топазы, понял Мушкетов, топазы из Жарковского ручья.

– Чик не чудовище, – полуобиженно отозвался он. – Чик хороший, Чик славный… Правда, малыш?

За время обратного пути характер Обручева испортился стремительно, радикально и необъяснимо. Ученый стал мрачен, сторонился людей и с неприкрытой враждебностью относился к птенцам троодона. Мушкетов же никак не мог убедить себя, что такая перемена связана с неприятным разговором, случившимся вскоре после отплытия, над головами только что вылупившихся динозавриков.

– А где ваша… – Обручев замялся, – ассистентка?

– Тала? В каюте, сражается с «Физической геологией». Я предлагал ей выйти на палубу, но… – Мушкетов почесал троодону тонкую шею. – Никогда не встречал студентки настолько целеустремленной. Да и студента тоже.

Немногие уцелевшие с «Фальконета» по-разному вписались в команду «Манджура». Из матросов кое-кто собирался сойти с корабля при первой же возможности и обустраивать свою судьбу как придется. Кто-то заполнил зияющие пустоты в штатном расписании, как бывший боцман Поэртена, вполне обжившийся в роли русского моряка. С языком у новоиспеченного кондуктора, правда, еще возникали проблемы, а располосованная шрамами смуглая физиономия смотрелась диковато, но дисциплина под его началом поддерживалась железная. Бывшие «невесты» тоже нашли себе занятие на борту. Что с ними будет, когда корабль вернется в порт, Мушкетов не очень представлял, но был отчего-то уверен, что выжившие в Геенне не пропадут уже нигде.

– Хм. – Обручев ожесточенно взъерошил пальцами бороду. – Студентки. А вы подумали, что с ней станет, когда мы сойдем на землю?

– В каком смысле? – Младший геолог глянул на него с удивлением. – Ну… я прослежу, конечно, чтобы она сдала экстерном экзамены в Горном институте. То есть сначала, конечно, по курсу реального училища… или гимназии? – Он развел руками. – Не знаю еще. Конечно, ей еще учиться и учиться – она до сих пор называет про себя геологию «кулам-набато», волшебством камня. И ее русский чуточку хромает. Но у девушки огромные задатки.

– А дальше что? Подобрали, значит, котенка, – проскрипел Обручев ожесточенно. – Куда она подастся с вашим образованием? На какую судьбу вы ее вытащили в свет? Покрутится на волне внимания, попадет, может, в газеты, а дальше? Болтаться, никуда не приткнувшись, экспонатом из кунсткамеры – ах, гляньте, говорящая дикарка, ученая мартышка! А она ведь живой человек, под шарманку не пляшет. Александр Михайлович тоже со своей idee fixe – тащить в Старый Свет динозавров! Притащили, нате. Гоняют крыс. Скоро вместо кошек начнут по подвалам плодиться. А то, что им живот человеку распороть, как крылом махнуть, – не подумали. Ни о чем не думаете. После вас хоть потоп.

Он мотнул головой.

– А потоп – вот он! Видите, как высоко вода стоит: никаким приливам не снилось. Все лоцманские карты устарели. Уровень моря поднимается. Что будет дальше? Надо думать о будущем. О будущем надо заботиться. Ступать осторожно, как по стланику над промоиной. Планировать, заглядывая далеко. А вы все чудите, не задумываясь о последствиях. Глядеть на вас больно.

Старик перевел дыхание, потирая грудь и левое плечо, будто и впрямь мысли причиняли ему физическую боль.

– Знаете, Дима, – проговорил он со внезапным спокойствием. – Я прожил на свете сорок пять лет и никогда не задумывался о том, что говорю вам сейчас. Всегда меня захватывал этот нынешний… бессмысленный позитивизм. Представьте, если бы Европа завтра ввергла себя в бессмысленную всеобщую войну, смывающую кровью всякие остатки надежды на лучшее в человеческой натуре, – какими глазами смотрели бы выжившие по ее окончании на старые фотографии с военных парадов, на офицерские мундиры, на флаги и плакаты, следы патриотического экстаза? Мы жили в философском угаре, убедив себя, будто мир подвластен нашей воле и представлению. А теперь мираж рассеялся. Уже нельзя не задумываться о будущем, единожды решив, что оно будет прекрасно.

  179