Нина, я тут вот о чем подумал.

О чем?

Ты по-немецки говоришь и читаешь...

Да?

Но не пишешь.

Немного пишу.

Но стесняешься.

Да.

Почему?

Не знаю.

Ты не веришь в себя, в этом смысле?

Наверно, так.

А может, проблема глубже?

Поясни.

Не в том ли дело, что ты по сути неуверенный в себе человек?

Не думаю.

Ты считаешь, что уверена в себе?

Еще как.

Ты говоришь это неуверенно.

Я такого не заметила.

Ну вот, опять.

Что опять?

Опять говоришь без уверенности.

Да нет такого.

Есть, и тогда я задаю себе следующий во­прос — не в этой ли неуверенности корень твоей любви ко всему немецкому?

Чего?

Ты полна неуверенности. Германия полна не­уверенности. Вот откуда ваше родство душ.

Телеман, довольно!

Германия была раздавлена, ей пришлось жить с тем, что все ее презирают, она шестьдесят лет не смела распрямиться. Это напоминает твое ощу­щение жизни.

Сейчас тебе лучше замолчать.

Нина, тебе надо больше бывать в театре.

Что?

Неуверенным в себе людям очень полезен театр.

Что?

И Германии надо больше увлекаться театром.

Телеман!

Да, и тебе, и ей прописан театр.

Нина, я начал составлять список знакомых, больных раком. Хочешь взглянуть?

С удовольствием.

Я разделил их на три колонки.

Хорошо.

В одной уже умершие, в другой вылечившие­ся, а про третьих пока решается, выживут или нет.

Я поняла.

Это непростая работа, чтобы ты знала.

Я и не думала, что она простая.

Во-первых, очень переживаешь, во-вторых, не­возможно всех упомнить. Такое впечатление, что рак у всех подряд.

Ну, довольно у многих.

У всех.

Нет, Телеман, не у всех.

Рак — это театр.

Правда?

Еще бы! Ты шутишь, что ли? Мало найдется вещей, в которых театра больше, чем в раке.

Другими словами, для тебя составление такого списка — важная работа?

Очень важная, Нина. И страшно своевремен­ная. С этим нельзя было дальше тянуть.

Я подружилась с Бадерами, пока мы ездили на Цугшпитце.

У-у. С обоими или как?

В общем-то, с обоими, но с ним мне даже проще.

Понятно.

Он учитель.

Как и ты, да?

Да.

Здорово.

И он хвалит мой немецкий.

Я тоже.

Он говорит, что скорее принял бы меня за уро­женку Берлина. И что в жизни бы не подумал, что я норвежка. Он так сказал.

Так и сказал?

И они придут сегодня на обед.

Сегодня?

Я забыла сказать.

Ладно. Хорошо. Я что-нибудь придумаю.

Отлично. И вот еще — тебе не стоит, я считаю, заводить бесед о войне.

Да? А о неудавшемся покушении на Гитлера?

Нет.

Но это было движение Сопротивления.

Пожалуйста, сегодня ничего такого. Не надо вообще касаться нацизма.

Понятненько.

Ни слова о том, что происходило с тридцать третьего по сорок пятый год где бы то ни было в мире.

А как насчет Первой мировой войны?

Нет.

Тысяча восемьсот семьдесят первый год и со­здание Германской империи?

Нет.

Берлинская стена?

Не стоит.

Но ты не хочешь, чтобы я просто весь вечер не открывал рта?

Нет.

Можно ли мне высказываться о театре?

Не приветствуется.

Еда?

Еда подойдет. И хорошо бы, ты рассказал какую-нибудь историю, желательно смешную и ми­лую, которая не задевает достоинства ни конкрет­ных людей, ни каких бы то ни было меньшинств. Лучше всего такую, которую я еще не слышала.

Телеман прочесывает город в поисках поме­ранцевой воды. В «Лидле» на Олимпиаштрассе нет. Подошла бы какая-нибудь мигрантская лав­чонка, но где ее искать. Кому стукнет в голову мигрировать в Малые Перемешки? В конце кон­цов он все-таки обнаруживает какого-то турка и покупает в его магазинчике вожделенную воду. Телеман собирается напечь арабских блинчиков с сиропом из флердоранжа. То-то Бадеры будут озадачены, думает Телеман. Они рассчитывают на свиное колено с квашеной капустой или на что-нибудь исконно норвежское типа вареной трески, а вот вам арабские блинчики с флердоранжем. Не ждали? Телеман, не удержавшись, улыбается. А на десерт ананас в карамели с горячим шоко­ладным соусом. Все от Найджелы. Он, кстати, не думал о ней уже несколько дней. Тот дневной сон о Найджеле и Кейт оказался очень пряным блю­дом. Его так сразу не переваришь. Немало сил ушло на то, чтобы просто признать — и он тоже устроен примитивно. Я сам себя не знаю, думает Телеман. Считаю себя таким, сяким, а стоит от­пустить чувства на волю, — и нате вам, совсем другой человек. Я ни разу не встретился сам с собой по-настоящему. Вот почему у меня не идет моя пьеса. Ее стопорит то, что я не знаю самого себя. Честность, внезапно осеняет Телемана. Пол­ная честность во всем. Если я примитивен, то дол­жен рискнуть быть откровенно примитивным во всем. Если это кого-то ранит, пусть. Нечестный театр — плохой театр. Телеман замирает на месте. Пакет с бутылкой померанцевой воды вяло бол­тается в занемевшей руке. Средь бела дня посреди главной улицы Малых Перемешек Телеману от­крылась Истина. Все лучшее не терпит фальши. Он должен быть честен на все сто, честен с Ни­ной, с детьми, с Бадерами. It is myself I have never met^[69], писала Сара Кейн. А он только что додумал­ся до той же мысли сам. Он думает как человек театра. Театральное мышление. Ни черта себе! Наконец-то. Из этого выйдет Пьеса.

  11