Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
33 
— Видишь ли, — говорю я, — переселясь в лес, я в первую очередь хотел избежать общения с людьми, так что, боюсь, этот замысел много потеряет, если нас тут соберется толпа. С другой стороны, я не могу запретить тебе жить здесь. Лес такой же твой, как и мой.
— Золотые слова, — бормочет Боссе и сонно откидывается на коврике. — Лес мой, — бубнит он мечтательно, снова погружаясь в дремоту.
Когда Боссе засыпает, я нацепляю лыжи и совершаю долгую пробежку, чтобы совладать с собой, привыкнуть к новой ситуации. Неужели мне не суждено побыть одному даже в лесу? Обескураженный, ищущий себя сторонник правых в качестве компаньона — это уж ни в какие ворота. Я довольно долго растравляю себе душу подобной риторикой, а в результате, встретив пятого уже человека, прогуливающегося но лесу с фонариком на лбу, вдруг сатанею. Я толкаю его в снег и срываю с него и фонарик. и прилагающийся к нему тяжеленный, ну курам на смех, аккумулятор. Его заряда хватит дойти до мыса Нордкап в сиянии прожектора. Что за безобразие?! — кричу я. Что за страна такая, где несчастный человек не может вечером спокойно погулять, побыть наедине со своими мыслями? Почему ему все время должны светить в глаза какие-то типы, которые шляются по лесу с фонарем на лбу? Вот я, например, отлично вижу и лыжню, и деревья. Ты хоть понимаешь, что это бред — хо-дить с фонарем? Он тихо кивает. Тогда ты, наверно, понимаешь и то, что я вынужден конфисковать твой фонарь? Он снова кивает. Хорошо, говорю я. Иди и больше не попадайся мне здесь с фонарем. Еще меня раздражает, что ты носишься как угорелый. В другой раз ходи медленно. Уговор? Уговор, подтверждает он. Я помогаю ему подняться на ноги. Чуть отряхиваю его от снега и дружеским тычком в плечо предлагаю продолжать прогулку.
Достаточно в доступной манере объяснить людям, почему то, что они делают, глупо, как они без проблем все усваивают. Это, что ни говори, хорошее качество людей. Искусство душевной беседы живо. А в лесу хорошую беседу ценишь еще больше.
МАРТ
В лесу становится что-то многолюдно.
События принимают неудачный, мягко выражаясь, оборот.
Вытерпев несколько дней, я выставил господина консерватора вон и надеялся, что он уберется восвояси, но как бы не так. Вот уже не первую неделю он живет в маленькой альпинистской палатке буквально в паре сотен метров от меня. Он там обосновался, и я мало что могу с этим поделать. Я решил и дальше называть его господином консерватором, а никаким не Боссе. Так проще держать дистанцию и осаживать его. Чем и занимаюсь непрерывно. Рана, к несчастью, уже не мешает ему наведываться ко мне ежедневно. Он изобретает тысячи предлогов, самых смехотворных, лишь бы зайти ко мне. То ему соль, то ему нож, и так без конца. Я ввел квоту, сказал, что он может приходить два или три раза в неделю. А еще чаще — увольте. Общение с ним воодушевляет не до такой все же степени. Но он не слушается. Заявляется несколько раз на дню и жаждет поговорить. Особенно о том, как он вдруг ясно и отчетливо увидел, что потратил значительную часть своей жизни на безделицы. Но теперь он все исправит. Среди прочего господин консерватор носится с идеей «фестиваля примирения», как он его называет. Я не очень вникал в детали, но речь идет, похоже, о том, чтобы пригласить приверженцев разных конфессий и устроить праздник символического братания. Когда он спросил, буду ли я участвовать, я без церемоний ответил, чтоб отстал и не надеялся.
Работать стало труднее, а возможность не работать пропала вовсе. Только человек особого склада способен ничего не делать, когда у него постоянно стоят над душой. Неожиданно я вынужден объясняться. Учитывать желания другого человека. Говорить, что я не хочу, чтобы ко мне приходили гости. Втолковывать, что он мне не нравится и я бы предпочел, чтобы он вернулся домой. Это изматывает. Удивительно, насколько же легче ничего не говорить, не объяснять, не втолковывать, а просто тихо делать свое дело. Я не знаю, как быть. Можно, конечно, передвинуть палатку дальше в лес. В одну прекрасную ночь собрать свои пожитки и раствориться в глубине леса. Это, наверное, разумный выход, но я все еще не оставляю надежды, что господин консерватор сдастся и сам сбежит домой. Я изо всех сил стараюсь подтолкнуть его к такому шагу и обращаюсь с ним более гадко, чем делал бы это при обычных обстоятельствах. Ведь на самом деле я отношусь к нему не хуже, чем к другим людям, которых я терпеть не могу. Моя нелюбовь к нему пресная и бесстрастная, не лед и не пламень. Он ничем не хуже прочих. Но теперь я последовательно разжигаю в себе отвращение к этому господину в надежде, что и он постепенно заметит мою враждебность, ведь ему, насколько я могу судить, не довелось провести достаточно времени в тех кругах, где люди научены обращать внимание на намеки окружающих. Но как скверно я с ним ни обращаюсь, он неизменно является снова. Он хочет играть в лото. Играть в лото он хочет каждый вечер. В его жизни было недостаточно забав и развлечений, утверждает он. В детстве он мечтал поскорее стать большим, какие тут игры, а когда росли его дети, он был занят другими вещами, делал себе имя, состояние и прочее.
33 
