Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
30 
– Я тебе свое платье дам, а одежду надо зашить, постирать… Снимай, я постираю.
– Нет, спасибо, стирать не надо. Ты мне щетку дай, я сама почищу. И нитку с иголкой. И умыться бы…
– Иди в ванную. Я сейчас все принесу. Вы у нас ночевать будете?
Это «ночевать» прозвучало у нее даже не вопросом, а, скорее, некоей неотвратимой готовностью принять незнакомых людей на ночлег. Илхом, усмехнувшись, пояснил Диле:
– Она у меня уже привыкла, что все время кто-то ночует. У нас тут как перевалочный пункт – приезжают, уезжают, иногда человек по двадцать к ночи набирается. И еды надо много готовить. Но Зебе хорошая жена, она справляется.
Зебе закивала радостно, с любовью глянув на мужа. Потом присела перед Алишером на корточки, потянулась было погладить по голове, но Шурик тявкнул, заворчал сердито, и женщина засмеялась, отдернула ладонь.
– Он собачку защищал, ее отобрать хотели, – очень серьезно пояснил жене Илхом. – Молодец, не испугался. Сейчас они умоются, почистятся и обедать будем. У тебя плов готов?
– Да. У меня всегда все готово, ты же знаешь. И для тебя, и для гостей.
Диля вздохнула, улыбнулась про себя – как же она счастлива в своей покорности, эта обычная таджикская женщина! Тихая улыбка, наивный взгляд из-под платка, детское ожидание похвалы за хорошее поведение. Да и сама Зебе, несмотря на ее полноту, скорее походила на девочку, чем на мать пятерых детей. Даже похожее на зависть чувство шевельнулось внутри – хорошо этой женщине, ни о чем думать не надо, рожай себе и рожай, и жди, когда муж денег заработает и дом в Душанбе построит. А может, это была не зависть. Может, это папина в ней половина, таджикская, взяла и взыграла болезненно генами, напомнила о себе таким образом.
Когда они с Алишером, умытые и почищенные, вышли из ванной, Зебе уже вовсю хлопотала вокруг большого обеденного стола. Диля хотела было предложить ей свою помощь, но внимание ее привлекла комнатная стена. Странная это была стена – вся в пришпиленных и приклеенных маленьких бумажках. Подойдя поближе, она попыталась их разглядеть – имена какие-то, телефоны, адреса, фамилии…
– Это у нас «стена плача» называется. Как у евреев, – грустно проговорил за ее спиной Илхом. – Все, кто здесь бывает, на всякий случай координаты свои оставляют. Наших знаешь, как много пропадает? Вот, иногда по этим бумажкам и находимся… И ты оставь на всякий случай. Напиши адрес, телефон, где тебя знают.
– Да ну… – отмахнулась от него испуганно Диля. – Я пропадать не собираюсь.
– А ты все равно оставь. Мало ли что. Вон, возьми бумагу и ручку, на тумбочке лежат. И кнопки там есть.
Диля вздохнула, покорно записала на бумажке номер своего мобильника, номер квартирного телефона тети Тани, потом, подумав, и адрес тети-Танин туда же записала. Пришпилив бумажку к стене, отступила на два шага, будто любуясь своей работой, потом вернулась и приписала зачем-то еще и адрес Ирины Григорьевны. Подумала секунду и вывела рядом имя – Шурик. Вдруг стало самой смешно – а чье еще имя, кроме Шурика, ей сюда записать? Тетя Таня уехала, Ирина Григорьевна в больнице, никто ее искать больше и не кинется…
Ушли они из гостеприимного дома только к вечеру – Илхом проводил их до автобусной остановки.
– Хорошая у тебя жена, – чтобы сделать ему приятное, в десятый уже раз, наверное, проговорила Диля. – Повезло тебе.
– Да. Хорошая. Только по детям скучает, по ночам плачет… – вздохнул Илхом. – Старшие в Душанбе с бабушкой, сюда только самого маленького взяли. Я тоже один здесь не могу, от тоски вою. Но ничего, немного осталось. Дом за меня все равно никто не построит, правда?
– Правда. Это хорошо, когда цель есть. А мне здесь как-то устраиваться надо. Навсегда.
– Почему так?
– Да долго рассказывать…
– Ну хорошо. Не хочешь, не рассказывай. Трудно будет, заходи. Мы всегда поможем.
– Зайду. Обязательно зайду. Спасибо тебе, Илхом. Все, пока, вон наш автобус идет…
Дома, уложив спать Алишера, она подошла к окну, глянула в сырую, исходящую мелким дождем темноту, вздохнула и вдруг заплакала. Вовсе она не собиралась плакать, само собой вышло. А может, так надо было. Душевная неприкаянность своей положенной порции слез требует. И неустроенности тоже надо слезный долг отдать. И страху. И темноте за окном. В конце концов, она же не русская суперженщина, которая коня на скаку и все такое прочее, она всего лишь ее жалкая, заблудшая в чужих краях половинка, хилая полукровка, ни там и ни сям не пригодившаяся, везде чужая… Пусть душа поплачет. Ей надо.
30 
