Сердце

СЕРДЦЕ. Это слово подходит для обозначения всевозможных порывов и желаний, но одно остается неизменным: сердце становится предметом дара — либо неузнанного, либо отвергнутого.

1. Сердце — это орган желания (сердце напрягается, опадает и т. п., наподобие полового члена), поскольку то заворожено удерживается в поле Воображаемого. Что сделает мир, другой с моим желанием? Вот беспокойство, вбирающее в себя все сердечные порывы, все сердечные «проблемы».

2. Вертер жалуется на некоего князя: «Он во мне ценит более ум и знания, чем сердце, хотя оно — единственная моя гордость […]. Ведь то, что я знаю, узнать может всякий, а сердце такое лишь у меня». Вы ждете меня там, куда я не хочу идти; вы любите меня за то, в чем меня нет. Или иначе: у меня и света разные интересы; и, к моему несчастью, делится при этом мое «я»; мне не интересен (говорит Вертер) мой ум; а вам не интересно мое сердце.

Вертер

3. Сердце — это то, что я, как полагаю, приношу в дар. Каждый раз, когда дар этот отсылают мне обратно, мало сказать вслед за Вертером, что сердце — то, что остается от меня, если отнять весь ум, мне приписываемый, но мною не желаемый; сердце — то, что остается мне, и то сердце, которое остается у меня на сердце, — это сердце тяжелое; тяжелое отливом, наполнившим его собою (только у влюбленного и ребенка бывает тяжелое сердце).

(X… должен уехать на несколько недель, а может и больше; в последний момент он хочет купить себе в дорогу часы; киоскерша жеманничает с ним: «Может быть, возьмете мои? Вы, должно быть, были совсем-совсем юны, когда они столько стоили и т. д.»; она не знает, что у меня тяжело на сердце.)

Корабль-призрак

СКИТАНИЯ, Хотя всякая любовь переживается как единственная и субъект отвергает саму идею повторить ее потом где-то еще, подчас он подмечает в себе своего рода диффузию любовного желания; тогда он понимает, что обречен скитаться от одной любви к другой до самой смерти.

1. Как кончается любовь? — А что, разве она кончается? В общем-то никто — кроме других — об этом никогда ничего не знает; своего рода невинность маскирует конец этой истории, которая мыслилась, утверждалась, переживалась под знаком вечности. Что бы ни сталось с любимым объектом, исчезает ли он или переходит в область Дружбы, в любом случае я даже не замечаю, как он пропадает; кончившаяся любовь удаляется в иной мир наподобие космического корабля, переставшего давать сигналы; любимый человек откликался во мне с шумом, чуть ли не с грохотом, и вот он вдруг заглох (другой всегда исчезает не тогда и не так, как этого ждут). Это явление вызвано законом любовного дискурса: я (влюбившийся субъект) не могу сам выстроить до конца историю своей любви; я слагаю (излагаю) ее только в самом начале; конец этой истории, так же как моя собственная смерть, принадлежит другим; им писать о ней роман, мифическое повествование извне.

2. Я все время действую — упорствую в действии, что бы мне ни говорили и как бы я ни бывал обескуражен, — как будто любовь способна однажды дать мне полное удовлетворение, как будто Высшее Благо возможно. Отсюда и та любопытная диалектика, которая заставляет без тени смущения менять одну абсолютную любовь на другую, словно посредством любви я получаю доступ к иной логике (где абсолют уже не обязан быть уникальным), к иному времени (от любви к любви я мгновенно перескакиваю как бы по вертикали), к иной музыке (звук, лишенный памяти, оторванный от всякой конструкции, забывший все предшествующее и все дальнейшее, — этот звук музыкален сам по себе). Я ищу объект, делаю первые шаги и попытки, захожу все дальше, мчусь стремглав — но никогда не сознаю наступающего конца; о Фениксе не говорят, что он умирает, но лишь что он возрождается (я, значит, могу возродиться, не умерев?).

Коль скоро я не получаю полного удовлетворения и тем не менее себя не убиваю, то любовные скитания неизбежны. Их знавал и сам Вертер — переходя от «бедной Леоноры» к Шарлотте; правда, дальше это движение заклинило; но если бы Вертер выжил, он стал бы снова писать те же письма другой женщине.

  69