Последние отзывы

  24  

Утром я опустилась возле кровати на колени (я видела, как это делают крестьяне в придорожных часовенках) и попыталась вымолить прощение. Не знаю, удалось ли мне это, ибо уже от одного стояния на коленях у меня закружилась голова. Горе минувших дней истощило все мои скромные силы. Однако чувствую, что не могу показаться на глаза Каше и его славной сильной Мери, не облегчив предварительно свою совесть.

Когда я встала (у меня так кружилась голова, что пришлось взяться за спинку кровати, иначе я бы вновь очутилась на коленях), я почувствовала непреодолимое желание описать случившееся. Пусть это будет моей исповедью. У меня нет духовника, и дневник заменит мне исповедника, хотя мои щеки пылают от стыда даже сейчас, когда я поверяю бумаге свои греховные побуждения.

Позавчерашним вечером мы отмечали папину поману. Впервые после многих недель я увидела дядю. Несомненно, это его доброта и любовь к нам спровоцировали мой сон. После отъезда Каши мне было очень одиноко. Папа тоже выглядел совсем несчастным (позже к его душевным страданиям добавилась еще и болезнь). К тому же он был вечно занят делами по управлению хозяйством. Я целыми днями оставалась одна. Мне было чудовищно одиноко в этом громадном, пустом доме. Дядя изредка навещал меня. Если бы не его визиты и не письма Каши, я бы непременно сошла с ума.

Возможно, я и в самом деле немного помешалась. Первое время после отъезда Каши я разговаривала с ним так, будто он никуда не уехал, а находится рядом. (Правда, я старалась, чтобы не услышали слуги. Им нельзя доверять, они и так слишком боятся нашей семьи и распускают о нас нелепые сплетни.) Потом я начала беседовать с маленьким Стефаном. Иногда я воображала, что он вместе со мной и Брутом ходит по комнатам и коридорам нашего дома или сидит возле меня. Я устраивалась в кресле со своей вышивкой, Брут сворачивался у моих ног, а я вела разговоры со Стефаном (если бы кто-нибудь их услышал, то ничего не заподозрил бы, решив, что я говорю с собакой).

А иногда я представляла Стефана своим ребенком, которого на самом деле у меня никогда не будет.

Как тяжело жить в болезненном, слабом, увечном теле! Мне хорошо знакома телесная боль. Но несравненно страшнее боль душевная, сознание того, что ты никогда не узнаешь любви мужа и детей. Я обречена на одиночество и вынуждена довольствоваться платонической любовью брата и дядиными словами утешения. Я становлюсь еще более увечной, наблюдая за счастьем Каши и его молодой жены (а они, несомненно, счастливы). Даже небольшие знаки внимания, которые дядя оказывал Мери во время поманы, и те вызывали у меня жгучую зависть.

Боже, убереги меня от моего злого сердца!

Всю позапрошлую ночь Брут мешал мне спать своим лаем. Вчера, едва я только легла и начала погружаться в сон, он снова залаял. Тут уж я не выдержала, встала, отвела своего беспокойного пса на кухню и заперла его там. Вернувшись в постель, я сразу же заснула.

Меня разбудил стук в окно спальни. Точнее, мне снилось, что я проснулась от подобного звука. Стук был негромким, но настойчивым, словно какая-то птица билась крыльями в стекло. Ночи пока еще очень холодные, прежде чем лечь, я закрыла окно. Мне снилось, что я встала и двинулась на звук. Я не испытывала ни страха, ни даже любопытства, будто точно знала, что – вернее, кого – увижу, и как будто неведомая сила влекла меня открыть створки.

Я открыла ставни, а потом и окно. Никого, только лунный свет, разлившийся золотисто-белым пятном по полу спальни. В этом бледном сиянии кружились, поблескивая, пылинки, вначале лениво, затем все быстрее и быстрее. Они соединялись друг с другом, образуя какую-то фигуру.

От их бешеной пляски у меня закружилась голова, и я закрыла глаза. Когда я открыла их снова, в луче света стоял... дядя. Я вспомнила, что похожий сон снился мне прошлой ночью, и позапрошлой. Тогда я видела дядино лицо за окном. Сегодня, поскольку я увела Брута, ничто не мешало дяде войти.

Он показался мне моложе и обаятельнее, чем в жизни, и это тоже меня не удивило. Я не испытывала ни страха, ни потрясения, ни даже неловкости от того, что дядя оказался ночью в моей спальне. Наоборот, я – грешная женщина – бесстыднейшим образом протянула к нему руки и прошептала:

– Дядя, как я рада, что вы пришли!

Он стоял молча, не шевелясь, будто ему не хотелось двигаться. Я чувствовала, как напряглись мышцы его рук (невзирая на возраст, у дяди оказались очень сильные руки). Они сделались твердыми, буквально каменными. Некоторое время мы оба молчали, глядя друг другу в глаза. (Какие это глаза! Не одну женщину они способны свести с ума – большие, изумрудно-зеленые, прикрытые тяжелыми веками.) В лунном свете от его кожи исходило странное сияние, похожее на белый огонь.

  24