36 
Тем не менее из командиров отделения меня поперли.
И справедливо.
Впоследствии, когда речь шла уже не об армейской, а о нормальной и, как казалось, на всю жизнь карьере, отец (чего-то мы с ним немного выпивали на кухне, кажется, за двадцатипятилетие Победы) сказал: «Ты никогда не продвинешься. С юмором начальники не бывают...»
Он был прав. Причем разрушение общественного строя только затуманило картину, но не изменило ее. Универсальные правила действуют независимо от господствующей формы собственности и политического устройства. Способности к строевому шагу (складыванию слов, анализу социальной психологии и т. д.) в лучшем случае – при почти полной отмене пятого пункта, партийности и морального облика – позволяют достичь положения военспеца, но не командира. Вероятно, это и хорошо. У них, у командиров, свои неприятности, своя бессонница, свой счет к жизни и свой путь к предынфарктному состоянию. А у нас, у бестолковых, свои утешения. Как писал Хармс, хорошие люди не умеют поставить себя на твердую ногу (по памяти).
...Рядовой Яковенко, ко мне! И рядовой Яковенко, отрабатывая строевой шаг, взбивал тонкую приволжскую пыль болтающейся вокруг икр кирзой. Командиром отделения стал парень из Донецка, рыхлый и тяжелый, ходивший несколько косо и с трудом устанавливавший звездочку пилотки над правой бровью. Но он был серьезным малым и до армии успел поработать мастером в шахтном управлении. А я проводил вместо него строевые занятия и следил за заправкой коек.
Впрочем, от кухонных нарядов как сержант был свободен.
Население жаждет идеала.
При этом никто не хочет лично достичь идеала или хотя бы приблизиться к нему. То есть, может быть, хочет, но сделать для этого хоть чтонибудь даже не пытается – все равно не выйдет. Да и так мы ведь неплохи, правда?
Нет, мы жаждем идеала как награды, которая должна найти героя. Мы хотим честной и заботливой власти, которая нас любит за то, что мы есть; мы мечтаем о доброжелательных друзьях, сплетничая о них; мы ищем любящих, нежных и беззаветных, потому что они-то ведь не знают, что мы их обманываем и всё пытаемся выгадать, – они же этого не знают, почему же им нас не полюбить?
Очень давно, когда она еще была и даже не собиралась кончаться, я – как уже сообщил – очень не любил советскую власть. Просто не любил за всё, хотя лично мне она не сделала ничего особенно плохого. Никто в семье не был репрессирован (и даже на фронте не погиб, хотя воевали), что удивительно: семейство было вполне законопослушное, но не совсем пролетарское, да еще и космополитическое по пятому пункту. Ну шпыняли меня по линии комсомола за суженные мамой штаны и поднятый воротник рубахи, но уже в шестидесятых и джаз слушал без серьезных последствий, и в КВН играл, и все прочие развлечения ИТР имел за необременительный труд (отсутствие такового) во вред отечественному ракетостроению (без умысла, а по лени и неспособности). А в семидесятые – ранние восьмидесятые и вовсе стал ездить по соцлагерю, и, уверяю вас, раннее похмельное утро на улице Ваци в столице социалистической Венгрии по тогдашним впечатлениям совершенно не уступало нынешней, черт его знает какой по счету прогулке... ну, не знаю, по Елисейским, допустим, Полям.
И при этом я ее, родную, терпеть не мог. Думал про нее всякие гадости и иногда даже и говорил в кругу друзей – тоже, кстати, без последствий. Но очень удивлялся – и об этом тоже сказано уже, – что и она меня не любит: карьеру пресекает, на Елисейские, черт возьми, Поля не пускает и не сильно печатает (всякие про нее ехидные гадости). Удивлялся, пока не понял раз и навсегда – это есть одно из главных знаний: старое, задолго до меня сформулированное, не знающее исключений правило. Любовь должна быть взаимной. И при этом вполне искренней.
Мы с властью были в расчете.
Понял, наконец.
Но и сейчас, сильно немолодой уже человек, время от времени понятое забываю, отвлекаюсь как-то. И замечаю, что многие, многие вокруг не желают понять, принять и смириться. Выставляют жизни претензии. Жизнь кругом в долгу перед нами. Это раньше была лживая песня, что «пред Родиной вечно в долгу», – на самом деле все должны нам. Вот и гений сказал – мол, полюбите нас черненькими... Тем более если мы по черненькому удачно прошлись таким непроницаемо белым, чистый бленд-а-мед...
Почему же проклятая эта жизнь догадывается, что мы с нею не вполне искренни, почему же друзья нам завидуют, не зная, что мы завидуем им, почему любимые предают, не зная, что мы предатели? Ну почему же?!
36 
