27 
Дрались они на большой перемене после физики, и драка была такая, что, если бы тогда было видео, любой Ван Дамм и Рассел побледнели бы. Рассыпался в щепки учительский стул, сдвинулись, съехались в сплошную кучу ряды неподъемных парт, рухнула подвешенная к стене, исцарапанная мелом классная доска из толстого коричневого линолеума. В дверь класса всунулся маленький, похожий на Будду из казахского могильника директор школы Герман Михайлович и исчез – пошел вызывать из комендатуры нашего не имевшего милиции военного городка патруль, и правильно сделал.
Девочки без крика вылетели в коридор.
Это была дуэль. Причиной ее, как многие, увы, знали, стала новая учительница физики, заменившая прежнюю, заболевшую. Новую звали – не путаю? – Нелей Владимировной, она закончила педагогический в Астрахани, у нее были очень полные, «рояльные» икры и короткие, туго завитые венчиком темные волосы. Карие, оттенка темной вишни глаза ее были всегда широко раскрыты и смотрели прямо. Выражение их уловить было невозможно, они просто очень блестели. У Генки роман с ней начался прямо с первого сентября. А на этой большой перемене Вовка подошел к окну, пощурился на солнце и сказал, ни к кому не обращаясь: «Нелька с литером идет, литер Нелечку...» «Литер» – значило «лейтенант», приговорка была стандартная, только имя Сарайкин вставил от себя.
Тут же и началось.
Некоторые – девочки – поспешили к окнам, чтобы увидеть описанное собственными глазами. Увидели они действительно девушку с дождавшимся ее офицером? Или негодяй Вовка просто завидовал Генке и провоцировал драку? Неизвестно. Впоследствии, через полгода, которые она уже проработала в другой школе, не в городке, а в ближнем селе, Неля вышла замуж, не за лейтенанта, а за командированного из харьковского «ящика» прибориста-наладчика, и уехала. Но независимо от их правдивости подлые слова достигли цели.
И теперь Вовка был зажат в угол, покосившаяся политическая карта мира краем закрывала его уже сильно разбитое лицо, рейка, утяжелявшая нижний край карты, мешала ее откинуть, а Генка не останавливался, молотил, как по груше, светлая пена ползла из уголков его тонкогубого, крепко сжатого рта.
Но Сарайкин всё же вывернулся из-под карты и кинулся к своей «москвичке», валявшейся в другом углу, и как-то успел, пока Грушевский разворачивался всем cвоим спортивным торсом и разбитыми кулаками, и вытащил из кармана, и встал, широко расставив короткие ноги, и низко опустил лезвие. Он уже знал, как это делается.
Тут у Игоря в руках оказалась указка, бывший, думаю, кий из бильярдной Дома офицеров, как-то перекочевавший. А в руках у меня не было ничего. Но мы с Игорем были в классе самые высокие (Сарайкин поправлял: «Длинные») – и деваться было некуда.
Игорь достал-таки толстым концом палки его по руке, нож звякнул, на том все и кончилось. Как уж я успел до этого подвернуться – не знаю. Но правый рукав моей рубашки оказался разрезанным от манжета и до локтя.
А рубашка между тем только перед началом учебного года была перекрашена из белой, выданной отцу под парадный мундир, в коричневую. И в сочетании с коричневыми, добытыми в военторге брюками образовывала знаменитый эстрадный костюм вышеупомянутого певца (вот и закольцовочка!), что и требовалось. Мама всегда шла навстречу моим пижонским устремлениям.
И тогда я больше всего переживал из-за рубашки. Это уж потом, став наблюдателем и участником многих служебных романов, я оценил тот накал и, главное, чистоту страстей, которые пылали в нашем девятом классе под неостывшим степным сентябрьским солнцем.
Боже, как Тебе удалось посеять любовь среди людей? А Вовка перешел в вечернюю.
Все сюжеты – по крайней мере, лучшие, классические – закольцованы. Онегин, я тогда моложе и лучше, кажется, была. Штирлиц спит, через десять минут он проснется. Ты этого хотел, Жорж Данден. Мэри, где шипы, там и розы.
Сочинители по мере сил следуют за жизнью. Она всегда ведет счет и предъявляет его рано или поздно, иногда – уже на выходе, как в супермаркете: неоплаченное звенит, вы краснеете, объясняете кассирше, что задумались, а она, брезгливо глядя поверх вашей головы, проводит размагничивающим аппаратом по коду на этикетке и раскладывает по ячейкам кассы ваши суетливо извлеченные купюры. За всё надо платить.
Если бы в конце пятидесятых такое понятие существовало, она считалась бы секс-символом нашего класса. Не была ни особенно хороша, ни даже просто миловидна, скорее некрасива: ярко выраженные восточные черты, включая нос, излишество волос и веса. Училась плохо, что могло быть даже и привлекательно, но в ее случае отвращало: причина заключалась не в благородной лени, а в явной туповатости. Никакие материальные преимущества – что среди подростков важно, это народ весьма меркантильный, мы это забываем, взрослея, и романтизируем детство и молодость – так вот, ни магнитофона «Яуза» или хотя бы «Спалис», ни нейлоновых блузок и босоножек на пробке у нее не водилось.
27 
