22 
У отца, тогда еще майора, была лучевая болезнь. Он лечился, остался в армии, генерала не получил, – еще не хватало Советской армии генерала Абрама Кабакова, – ушел в отставку и умер после того лета через тридцать два года. От болезни крови.
А я в те каникулы прочел всего Джека Лондона, почти всего Бальзака, перечитал Жюля Верна. У тетки была огромная библиотека, все подписные, которые ей устраивали знакомые в книжном. Тетка работала в бухгалтерии огромного секретного завода, вокруг которого и построили этот довольно большой подмосковный город. Строили всё, конечно, зэки, и был здесь поначалу просто лагерь, и там-то и работали и тетка, и дядька – юрисконсульт.
Может, поэтому, когда умер Сталин, они не рыдали, а накрыли стол и рискованно громко веселились.
А в то лето после знаменитого съезда они обсуждали закрытое письмо о культе и играли по ночам с друзьями в преферанс. А я, до одури начитавшись днем, в жару, в полутемной от штор комнате, к вечеру, пока не пришли гости, заводил шикарную радиолу «Рига» – хорошо жила моя подмосковная родня, устроенно – и под пластинку Эдди Рознера, под «Тиха вода», под Поля Робсона, под сохранившиеся довоенные фокстроты кривлялся, нацепив поверх ковбойки дядькин галстук, осваивал танец по «крокодильским» карикатурам...
Чудесное было лето. Тогда я не понимал, чем кроме свежего ледерина переплетов пахнут всё новые и новые подписные классики; чем – эти пластинки; сияющая темно-голубым лаком и хромом «Волга», купленная соседом; даже левкои в палисаднике. Теперь я знаю: всё тогда, в пятьдесят шестом, летом, едва уловимо пахло свободой.
А осенью мы уже жили дома. Отец, страшно похудевший, в висящем кителе, ездил на службу, товарищи заходили за ним, и все вместе они шли к мотовозу, уезжали на пусковую площадку. Я разворачивал «Комсомольскую правду». Под заголовком «Зверства реакции» был фоторепортаж: повешенный вниз головой работник венгерской госбезопасности, трупы на тротуарах, дым, танки, танки. Я, чувствуя сладковатую тошноту, смотрел на страшные фотографии и запоминал странные имена: кардинал Миндсенти, Имре Надь, Фаркаш...
На улице было слякотно, и в школьной раздевалке пахло осенью – сырой одеждой.
В пятьдесят седьмом году в Москве был фестиваль – Всемирный фестиваль молодежи и студентов. А в пятьдесят девятом – американская выставка, Национальная выставка США. Два эти события раз и навсегда покончили с собственной гордостью советских людей, и после них перестройка-то и стала необратимой.
Во всё время фестиваля, врать не буду, я в Москве не был. Вместе с родителями я находился на Рижском взморье, в Юрмале. На улице, разделявшей, кажется, поселки Дзинтари и Лиелупе, был коктейль-холл. Туда мы и пошли с моим новым приятелем, студентом, ни мало ни много, физтеха, мастером спорта по велосипеду и большим пижоном – носителем английского в мелкую клетку пиджака с двумя разрезами и маленьким карманом справа над талией. Дружбой такой я был обязан постоянной и долгой игре в пингпонг в спортзале родного Дома офицеров, благодаря чему у курортного стола я, четырнадцатилетний, не выпуская из пятнадцати, раз за разом обыгрывал двадцатилетнего спортсмена. Чем и заслужил уважение и приглашение в коктейльхолл, что был на той, светлой памяти, улице напротив деревянного концертного зала и прямо рядом с рестораном «Лидо».
В коктейль-холле я взял коньяку с шампанским, уже известного мне (понаслышке) знаменитого коктейля «Огни Москвы», называвшегося здесь как-то иноязычно, по-европейски. А приятель мой (Дима... или Витя?..) взял «Шампанькоблер», что оказалось тем же самым. Потом мы закурили по болгарской сигарете «Дерби» с золотым обрезом и, повернувшись на высоких табуретках от стойки к большим окнам, стали наблюдать за гуляющими по разделительной улице.
И одним из первых гуляющих, оказавшихся в нашем поле зрения, стал актер Михаил Козаков. Он шел, точь-в-точь из «Убийства на улице Данте», в невиданных штанах (в джинсах, как выяснилось позже), в косыночке на шее под распахнутым воротом черной рубахи (или красной, не помню), чуть вздрагивая икрами в узких штанинах при каждом шаге. «Мне обещали техасы достать», – сказал, глядя на него, Витя (или Дима). Я переживал молча.
Потом, спустя каких-нибудь тридцать пять лет, Миша Козаков был однажды у меня в гостях, подарил пластинку с чтением Бродского и еще читал в живую, мы долго и много выпивали, чтение было потрясающим. Я вспомнил Юрмалу, Миша сказал, что косынку на шее никогда не носил, мы поспорили...
22 
