Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
92 
Через год Волков уже работал с Милкой и Кирой…
Да, конечно, это началось с Хабаровска. А может быть, раньше? Нет, с Хабаровска. Раньше Волков все еще на что-то надеялся, все ждал чего-то.
В Хабаровске все артисты программы жили в длинном одноэтажном бараке во дворе цирка. Сквозь весь барак от торца до торца тянулся узкий коридор. По обеим сторонам коридора были небольшие комнатки, разделенные щитовыми стенками. Коридор был застлан прогибающимися досками, и во время дождей сквозь щели проступала вода, а когда дождей не было — доски под ногами пружинили, снимали с человека часть его веса и при ходьбе давали ему то чуть-чуть нереальное ощущение легкости, которое, испытав один раз, хочется чувствовать ежедневно, ежеминутно. Вот такая маленькая победа над земным притяжением… И Волков с Удовольствием ходил по этому коридору, стараясь точно уловить темп прогиба каждой доски.
Тогда он работал с Кирой и Милкой.
Все холостые жили в правом крыле барака, все семейные — в левом.
Волков и Милка занимали две крайние комнатки, и их разделяла тоненькая фанерная стена. Кира с дочерью жила в левом крыле. Она откровенно завидовала Милке, которая оставила сына своей матери и приехала в Хабаровск одна. Мужья работали в других цирках, и последние несколько месяцев отдел формирования программ то ли забывал соединить все три номера вместе, то ли не делал этого сознательно.
— Вот отработаете Дальний Восток, обязательно соединим! — сказали Милке и Кире в Москве.
А Дальний Восток — это верных пять месяцев: Владивосток, Хабаровск, Уссурийск… А там, глядишь, и Красноярск на обратном пути воткнут. Переезды, простои, то, се, пятое, десятое… Так полгода и наберется.
На прошлой неделе в Хабаровск после отпуска приехал жонглер Ванька Зарубин. Встретились, посидели, выпили. Ванька возьми и брякни, что Игорь Болдырев — Милкин муж, полетчик из номера Серебровских — в Минске такую бабу на представление приволок, что все ахнули. Киноартистка. И в том фильме играла, и в этом… Закачаешься!
А Милка закурила и спокойно сказала всем:
— Господи, да что я, не понимаю, что ли? Шутка ли, пять месяцев в разных концах света.
Она даже склонила голову на плечо Зарубину, рассмеялась и добавила:
— Ну и пусть! Он в Минске с киноартисткой, а я, Зарубин, здесь с тобой закручу так, что дым коромыслом пойдет. Точно?
— Точно!.. — закричал Ванька и положил руку Милке на колено.
— Убери руку, болван несчастный! — зло сказала Милка, погасила сигарету и ушла.
…Ночью Волков лежал, курил и слушал, как тихонько всхлипывает Милка за фанерной перегородкой. Слышен был каждый вздох, каждый шорох. Иногда Волкову казалось, что фанерная стенка даже усиливает звук, делает его еще более реальным.
Вот Милка чиркнула спичкой, и в ту же секунду на стене со стороны комнаты Волкова засветился нежным оранжевым светом маленький кружок под афишей. В фанере была дырка, и Волков, как только въехал в эту комнатенку, сразу же завесил ее афишами.
Погас оранжевый кружочек, и Волков почувствовал запах Милкиной сигареты. Минуту они оба молчали, а потом Милка откашлялась и спросила:
— Ты не спишь?
— Нет.
— А я, дура, плакать громко боялась…
— Не бойся.
И еще минуту они покурили молча.
— Димуля, — сказала Милка, — ты не можешь тихонечко придвинуть свою кровать к моей стенке?
Волков встал, поднял кровать и осторожно перенес ее к противоположной стене.
Он стоял посередине маленькой фанерной комнатки и не отрываясь смотрел в окно на огромную неправдоподобную луну, и сердце его стучало так громко, что Волков зажал всю левую сторону груди ладонями, боясь, как бы стук его сердца не был услышан Милкой…
— Ну что же ты? — шепнула Милка. — Ложись…
Потом они лежали в кроватях, и их разделяла только тоненькая фанерная перегородка, оклеенная чужими безвкусными афишами, и Волков слушал дыхание Милки и пытался унять стук собственного сердца.
— Ты пойми меня, — говорила Милка. — Ты пойми… Кирка этого не поймет… Я Игоря давно не люблю… Уже несколько лет. Ты что думаешь, я по нему плачу? Я по себе плачу… Мне себя жалко. Я вот тебя люблю… И ты это знаешь! А разве я могу что-нибудь?.. Ведь сожрут, растопчут… По всем циркам бабье грязь понесет… И не смей сейчас ничего говорить! Молчи. Слышишь? Обязательно молчи!..
И Волков молчал, прижимаясь лицом к бумажной афише, и ему казалось, что стоит протянуть руку, и пальцы его осторожно коснутся мокрого Милкиного лица…
92 
