очень нудно 
8 
Комната, какую он занимал, была не намного больше стойла для коня — в ней едва помещались кровать и кресло. Еще там были подушки и подушечки всевозможных размеров, вышивки в рамках на стенах, лампа под абажуром с бисерной бахромой. Если бы он не был так болен, сошел бы с ума в этой душной, забитой ненужным хламом маленькой комнате.
Гаджо, который привез его сюда, Хатауэй, был высоким стройным мужчиной со светлыми волосами. Его мягкие манеры, его застенчивость вызывали в Кеве враждебность. Зачем Хатауэй его спас? Что ему понадобилось от цыганского мальчишки? Кев отказывался говорить с гаджо и ни за что не хотел принимать лекарство. Любое проявление доброты к нему вызывало в нем протест. Он ничем не был обязан Хатауэю. Он не хотел, чтобы его спасали, он не хотел жить. И поэтому он лежал в этой комнатке молча, и его передергивало от отвращения и стыда всякий раз, когда Хатауэй менял повязку у него на спине.
Кев заговорил лишь один раз, и это случилось, когда мужчина спросил его о татуировке.
— Что это за отметина?
— Это проклятие, — сквозь зубы проговорил Кев. — Не говорите о нем никому, иначе проклятие падет и на вас тоже.
— Понимаю. — Тон у мужчины был ласковым. — Я сохраню твою тайну. Но скажу тебе, что, будучи человеком рациональным, я не подвержен суевериям. Проклятия имеют власть лишь над теми, кто верит в них.
Глупый гаджо, подумал Кев, каждый знает, что, отказываясь верить в проклятие, человек навлекает на себя гнев судьбы.
Этот шумный дом был полон детей. Кев слышал их голоса из-за закрытой двери комнаты, в которую его поселили. Но было еще что-то… едва уловимое мучительно-сладкое присутствие кого-то или чего-то. Он чувствовал это что-то совсем рядом — возможно, в соседней комнате. Это что-то порхало совсем близко, но вне досягаемости Кева. И его сердце рвалось к тому невидимому, ибо только оно могло дать ему облегчение от жара и боли, подарить свет в темноте.
Среди детской трескотни, перебранок, смеха, пения он различал мелодичный тихий говор, от которого у него волоски на затылке поднимались дыбом. Голос девочки. Чудный, умиротворяющий. Кев хотел, чтобы она пришла к нему. Он мысленно заклинал ее прийти к нему, лежа в этой тесной комнате, ожидая, пока заживут раны, которые затягивались мучительно медленно. «Приди ко мне…»
Но она никогда не заходила. Единственными, кто навещал его здесь, были Хатауэй и его жена, приятная, но опасливая женщина, которая относилась к Кеву как к дикому зверю, попавшему в ее цивилизованный дом по недоразумению. И Кев и вел себя как дикий зверь, огрызаясь и рыча всякий раз, когда они подходили к нему. Как только смог передвигаться самостоятельно, он помылся теплой водой из таза, что стоял в его комнате. Он никогда не ел в их присутствии — ждал, пока уйдут. Все его помыслы были направлены на то, чтобы поскорее исцелиться настолько, чтобы можно было отсюда сбежать.
Пару раз дети приходили посмотреть на него, заглядывая в приоткрытую дверь. В доме были две маленькие девочки по имени Поппи и Беатрикс, которые хихикали и визжали — то ли от восторга, то ли от испуга, — когда он прогонял их. Была еще одна девочка постарше — по имени Амелия, которая смотрела на него с той же скептической опаской, что и мать. И еще был там высокий голубоглазый мальчик, Лео, который на вид был чуть старше самого Кева.
— Я хочу внести ясность, — с порога сказал мальчик тихим голосом. — Никто здесь не желает тебе зла. Как только будешь в состоянии уйти, ты можешь это сделать. Никто не станет тебя задерживать. — Он пару секунд молча смотрел в хмурое, красное от жара лицо Кева, после чего добавил: — Мой отец — человек добрый. Добрый самаритянин. Но я не такой. Даже думать не смей о том, чтобы причинить кому-то из Хатауэев боль или нанести оскорбление. Ты за это ответишь.
Кев с уважением отнесся к его заявлению. Он даже кивнул Лео. Конечно, если бы Кев был здоров, он бы без труда одолел этого мальчика. Ему ничего не стоило избить его до бесчувствия, но Кев уже начинал верить в то, что это странное небольшое семейство действительно не желает ему зла и что они ничего от него не хотят. Они всего лишь позаботились о нем и приютили его так, словно он был бродячим псом. Похоже, они ничего не ждали от него в ответ.
Такое отношение к себе не заставило Кева меньше презирать их самих и их смехотворный уютный мирок. Он ненавидел их всех. Он ненавидел их почти так же сильно, как ненавидел себя. Он был из другого, враждебного им мира, он не разделял их ценностей, вся жизнь его была сплошное насилие и обман. Неужели они этого не видели? Похоже, они не осознавали опасность, что навлекали на себя, поселив его у себя, доверчиво открыв для него двери в свой мир, который ему ничего не стоило разрушить.
8 
