Последние отзывы

  70  

Похоронили и похоронили. Сдержанно всплакнула мама Леночка. От души порыдала тётя Аня. Грустно помолчали Женька и Маша. Последняя была уже на сносях и после поминок почувствовала себя дурно. Женька позвонил Зильберману и повёз Машку в роддом. Надо ли говорить о том, что роды у акушера-гинеколога не могли пройти гладко? Не из воздуха появляются сентенции «Сапожник без сапог». Родовой деятельности так и не началось, потому никто не узнал, стал бы анатомически узкий Машкин таз клинически узким^[111] или обошлось бы. У Маши Ивановой, врача акушера-гинеколога первой квалификационной категории, кандидата медицинских наук, на удивление здоровой, спортивной молодой женщины, вдруг сбесилось артериальное давление, моча стала напоминать хороший мясной бульон с содержанием белка, голени распухли на глазах, и Зильберман, сказав Женьке: «Преэклампсия. И ты знаешь, друг мой, что через полчаса приставка уже утилизируется, несмотря на всю нашу интенсивную терапию»,^[112] дал команду разворачивать операционную. Женьку туда не пустили. Нет, он не нервничал, не суетился, не кричал, но его видимое тупое спокойствие было страшнее всяких истерик. Он не расслабился даже после того, как Вадим Георгиевич собственноручно, не доверив детской медсестре, вынес запелёнутого пупса в коридор и предложил пройти с ним в реанимацию новорождённых.

– Я спокоен. Девочка?

– Она.

– Ну, хоть раз Виталик не ошибся. Это хорошо, что девочка. Чувствую себя Реттом Батлером.^[113] Вадим, почему в реанимацию?

– Просто понаблюдать, – соврал тот.

В реанимацию дитя Ивановых отправлялось в связи с чрезвычайной вялостью рефлексов.

– Почему она не кричала? Или я отсюда не слышал?

– Она очень серьёзная девочка. Пришла в мир молча. Да пищала, пищала, успокойся. Сейчас обслужу её и к тебе вернусь. Или лучше ты ко мне заходи. – Вадим Георгиевич быстро вышел из родзала.

Женька пришел в себя лишь после того, как Зильберман вышел из операционной. Он собственноручно завершил кесарево. Хотя ассистировали ему Златова и Некопаев, а уж специалистов такого уровня можно было оставить на послойное ушивание после основных этапов.

– Пойдём, всё будет в порядке.

– Я хочу её видеть.

– Ну, глянь. Только у нас пролонгированный наркоз, так что она тебя не увидит.

– Зачем? – В Женькиной памяти всплыли все ситуации, требовавшие пролонгации бессознания, и ни одна из них благоприятной, мягко говоря, не была.

– Затем. Ты не доверяешь мне? Или ты не доверяешь Потапову? Скажи, кому из бригады, состоящей из твоего учителя и твоих друзей, ты не доверяешь? Или Маша кому-то из нас дорога меньше, чем тебе?

– Вам она дорога. А для меня она – всё. Она – это я.

– Вот и замечательно. Пойдём, накатим по сотке за твою новорождённую дочь. Ты не находишь знаковым, друг и ученик мой, что и тебе, и твоей дочери помог прийти в мир один и тот же человек? Что-то, наверное опыт прошлых жизней и смертей, подсказывает мне, что это не просто случайность и может пригодиться, как Ивану-Царевичу мышка-норушка.

– Серый волк, – бесцветно поправил его Женька.

– Пойдём, серый волк. Заглянешь к Маше через полчаса. Всё будет хорошо.

С Машей действительно всё было в порядке, хотя послеоперационный период она перенесла более тяжко, чем принято в обычной женской популяции. Во многом знании – многие сами знаете что.

Евгений Иванович с Петром Александровичем так «напринимались» на радостях, вернее, для снятия стресса, что перешли на обоюдное «ты», и спустя некоторое время Женька – наверное, глупо писать «по памяти» – записал их хмельной диалог, никоим образом не касавшийся ни его жены, ни дела родовспоможения в целом. Женя вдруг, что было совершенно нехарактерно для него, впал во вселенское хмельное страдание и начал нести Зильберману, что, де, человечество катится в пропасть и все его беды, человечества вообще и Женьки Иванова в частности, не говоря уже о прелюбодее Зильбермане, что совокупляется со всё ещё крайне молоденькой акушерочкой Анечкой, положив на зрелую жену свою со вселенским прибором, от того, что не соблюдают они заповеди, что Господь транслировал посредством Моисея народу своему. И что, мол, было бы простительно Иванову, то всяким Зильберманам вообще страшный грех. Позже Женька много раз перечитывал «стенографию» этого хмельного диалога, находя в ней всё новые и новые смыслы. Потом и смыслы перестал искать, трепетно храня как память о своём Учителе, что помог прийти в этот мир и ему, и его дочери. Листы формата А-4, исписанные Женькиным каллиграфическим почерком, хранились в Машином «архивном сундуке», и она изредка перечитывала их во дни особого погружения в рутину земного. Вернее – в ночи, следующие за подобными днями. Стакан виски, сигарета и слова Петра Александровича, записанные Женькиным почерком, коему бы позавидовал лучший монастырский писарь, приводили её в состояние равновесия.

  70