Сначала, вроде бы ничего, но потом стало скучно, ггероиня оказалась какой-то противной... 
49 
- – Так и живем. То платим, то не платим
- За все, что получаем от судьбы.
- И в рубище безмолвные рабы,
- И короли, рабы в парчовом платье —
- Так и живем, оглохнув для трубы…
Булыжник лег под ноги: крупный, тесаный.
Стены поднялись вокруг: зубчатые, могучие.
Ворота.
Галерея сверху.
И во дворе замка, на троне из слоновой кости, умирает король-некромант.
Тучами кружат в небе нетопыри, скорбным писком салютуя уходящему, багровый глаз солнца течет слезой, скатываясь в черный проем между башнями; стражники у подъемного моста застыли железными истуканами, подняв алебарды в салюте прощания.
Так, мой Король?
"Спасибо… спасибо, Княгинюшка…"
- – Мы не хотим, не можем и не знаем —
- Что дальше? что потом? что за углом?
- Мы разучились рваться напролом,
- Ворчим под нос: «Случается… бывает…» —
- И прячем взгляд за дымчатым стеклом…
Череп в медной диадеме страдальчески оскалился, благодаря. Доктор Ознобишин теснее закутался в плащ, в расшитый жемчугом бархат, словно стыдясь тела, предавшего его в такой момент; плоть таяла на суставах пальцев, обнажая кости, кожа истлевала гнилой ветошью.
Смрад забивал тяжкий аромат благовоний.
И еще: брезжил на самой окраине взгляда (присмотрись – исчезнет!) – Белый Рыцарь. Некто; никто. В иссиня-снежной броне; лишь сквозит алым в сочленениях доспеха – ранен? измарался? мерещится?!
Ладно.
Пусть его брезжит.
Да, Король?
"Ты живи, Княгинюшка… живи, ладно?.. На Тузовых сходках… долго спорили. Решили: пусть. Живите. Авось, задержитесь… после всех. Ты живи, Княгинюшка… пожалуйста…"
– Хорошо, мой Король. Уходи спокойно.
Бились стяги на ветру: треугольники из вощеной бумаги.
- – …Все, как один – с иголочки одеты
- И даже (что греха таить?) умны.
- Мы верим книгам и не верим в сны;
- Мы выросли, мы все давно не дети —
- А дети ночью чуду шепчут: «Где ты?!»
- Ах, дети! непоседы! шалуны…
– Все, – сказала ты, возвращаясь. – Король умер.
– Да здравствует Король? – спросил Джандиери, глядя мимо тебя. И на миг показалось: он все видел. Замок, стены, трон; труп на троне. Этого не могло быть, потому что этого не могло быть никогда, но синяя жилка трепетала на виске князя, и крупная капля – пот? слеза?! – сползала по щеке к углу рта.
Наверное, все-таки пот.
Душно.
Будто отвечая, небо громыхнуло на востоке. И дробью отозвалась крыша оранжереи. Засуетилась сестричка, кинулась к дверям… вопросительно уставилась на вас из-под навеса…
До нее ли, глупой?
– Что скажешь, Княгиня? Да здравствует Король?
– Нет, Шалва. Просто: Король умер.
* * *
Покинув танцевальную залу, ты спустилась вниз, в холл. В дамскую уборную не пошла. Просто встала у окна, опершись о дубовый, крашеный белилами, подоконник. На улице еще только копились по углам сумерки; бал для институток всегда начинался рано, начальница за этим следила строго.
Зря, что ли, императорским указом начальниц института ввели в попечительский совет?
Глупости! все глупости!.. ах, дура ты, Рашка…
Швейцар, отставной фельдфебель-гренадер, бочком высунулся из своей каморки. Гулко чихнул, растопырив прокуренные усищи, будто черноморский краб – клешни; устыдился своего чиха.
Спрятался в нору.
В портсигаре оставались три папироски "La jeunesse", тонкие, длинные. Ирония судьбы: "Je veux un tresor qui les contient tous, je veux la jeunesse!"[7], речитатив Фауста. Ты огляделась, комкая мысли ни о чем, как иногда комкают платок – от нервов; и швейцар мигом все понял.
Объявился рядом, поднес огоньку.
– Наливочки-с? – заговорщическим тоном крякнул он; вроде бы, ни к кому конкретно не обращаясь. – Смородиновой? Господам облав-юнкерам – ни-ни, мы службу понимаем… для солидных людей, если в расстройстве или там душа просит!.. в особенности – для дамского употребления…
Вместо ответа ты отстранила его. Прошла в швейцарскую каморку, забыв спросить разрешения (о чем ты?! ах, глупости…), без «эфира», как к себе домой. Говорят, у ветошников тоже бывает такое: интуиция называется. Противная штука; ты только сейчас поняла, Княгиня, по себе – до чего противная.
Вроде протеза у инвалида: не под штаниной, а так, наружу.
В раздолбанной тумбочке нашлась початая бутылка водки; стакан – в меру чистый – стоял здесь же.
– Помянем? – спросила ты, наливая себе: до краев.
– Кого-с?
Он был разумен и понятлив, этот швейцар. Дамочка в летах, все при ней, да недолго носить осталось; с двух концов свечку палит. Времени-то у дамочки с гулькин нос – форси, пока хвост есть! может, любовник кинул или еще что… Решила дурить – значит, лучше подпеть вторым голосом.
49 
