Последние отзывы

  147  

Иногда она писала о том, что происходит в подвале, когда она пишет. Вот она только закончила эпизод, где Папа дал ей по щеке на ступенях церкви и где они вместе репетировали «хайльгитлер». Подняв глаза, Лизель посмотрела, как Ганс Хуберман убирает в футляр аккордеон. Он только что полчаса играл, пока она писала.

* * * СТРАНИЦА 42 * * *

Сегодня вечером со мной сидел Папа.

Он принес аккордеон и сел рядом с тем местом, где обычно сидел Макс. Я часто смотрю на его пальцы и лицо, когда он играет.

Аккордеон дышит. А у Папы линии на щеках. Они как будто нарисованные, и почему-то, когда я их вижу, мне хочется плакать. И не от грусти и не от гордости. Мне просто нравится, как они двигаются и меняются. Иногда я думаю, что Папа — сам аккордеон. Когда он смотрит на меня, улыбается и дышит, я слышу ноты.

На одиннадцатую ночь писания Мюнхен снова бомбили. Лизель дописала до страницы 102 и уснула в подвале. Она не услышала ни кукушки, ни сирен, и когда Папа спустился за ней, она спала и во сне сжимала свою книгу.

— Идем, Лизель.

Она взяла «Книжного вора» и все остальные свои книги, и они зашли за фрау Хольцапфель.

* * * СТРАНИЦА 175 * * *

По реке Ампер плыла книга.

Мальчик прыгнул в воду, догнал ее и схватил правой рукой. И усмехнулся.

Он стоял по пояс в ледяной декабриной воде.

— Ну, как насчет поцелуя, свинюха? — сказал он.

К следующему налету, 2 октября, она закончила. В книжке осталось лишь несколько десятков чистых страниц, и книжная воришка уже начала перечитывать то, что написала. Книга была разделена на десять частей, и каждой Лизель дала имя какой-нибудь книги или истории и в каждой рассказала о том, как она повлияла на ее жизнь.

Я часто думаю, до какой страницы она дошла, когда через пять ночей я прошел по Химмель-штрассе в дожде из незакрученного крана. Мне интересно, о чем она читала, когда первая бомба выпала из грудной клетки самолета.

Лично мне нравится представлять, что она бросила взгляд на стену, на Максово канатоходческое облако, капающее солнце и шагающие к нему фигуры. Потом она смотрит на мучительные попытки своих малярных прописей. Я вижу, как в подвал спускается фюрер, связанные боксерские перчатки небрежно висят у него на шее. И книжная воришка читает, перечитывает опять и опять свою последнюю фразу, много часов подряд.

* * * «КНИЖНЫЙ ВОР» — ПОСЛЕДНЯЯ СТРОЧКА* * *

Я ненавидела слова и любила их, и надеюсь, что составила их правильно.

А мир снаружи свистел. Дождь замарался.

КОНЕЦ СВЕТА

(Часть II)

Теперь уже почти все слова выцвели. Черная книжка рассыпается под бременем моих путешествий. Вот еще почему я рассказываю эту историю. Что мы говорили недавно? Повторите что-нибудь сколько нужно, и никогда не забудете. И еще я могу рассказать вам, что было, когда слова книжной воришки остановились и как я вообще узнал всю ее историю. Вот как.

Представьте, что вы идете в темноте по Химмель-штрассе. Волосы намокают, а давление воздуха вот-вот резко скакнет. Первая бомба попадает в многоквартирный дом Томми Мюллера. Его лицо невинно дергается во сне, и я опускаюсь на колени у его кровати. Потом его сестра. Босые ноги Кристины торчат из-под одеяла. Они совпадают с очерченными следами в уличных классиках. Мизинчики. Их мать спит в паре шагов. В ее пепельнице торчат четыре раздавленные сигареты, а потолок, над которым нет крыши, красен, как раскаленная плита. Химмель-штрассе горит.

Завыли сирены.

— Уже слишком поздно, — прошептал я, — для этих учений. — Потому что их обманули, и обманули дважды. Сначала союзники имитировали налет на Мюнхен, чтобы ударить по Штутгарту. Но потом десять самолетов остались. Ну да, сигнал тревоги дали. В Молькинге он раздался одновременно со взрывами.

* * * ПЕРЕКЛИЧКА УЛИЦ* * *

Мюнхен, Элленберг, Йоханеон, Химмель.

Главная улица + еще три в бедной части города.

За несколько минут все они исчезли.

Кирху срубили под корень.

В том месте, где Макс Ванденбург устоял на ногах, уничтожили землю.

В доме 31 по Химмель-штрассе фрау Хольцапфель как будто дожидалась меня, сидя на кухне. Перед ней — разбитая чашка, и в последний момент бодрствования у старухи было такое лицо, будто она спрашивала, где меня, черт возьми, так долго носило.

  147