Последние отзывы

  144  

Когда Папа обо всем узнал, он уронил сумку и пнул вокзальный воздух.

В тот вечер никто не стал есть. Папины пальцы оскверняли аккордеон, убивая песню за песней, как бы Папа ни старался. Все уже не помогало.

Три дня книжная воришка пролежала в постели.

Каждое утро и под вечер к ним стучался Руди Штайнер и спрашивал, по-прежнему ли она болеет. Девочка не болела.

На четвертый день Лизель сама подошла к соседской двери и спросила, может ли он пойти с ней в тот лес, где они в прошлом году разбрасывали хлеб.

— Давно тебе надо было рассказать, — сказала она.

Как и договорились, они ушли далеко по дороге к Дахау. Остановились среди деревьев. В длинных пятнах света и тени. Повсюду, как печенюшки, разбросаны сосновые шишки.

Спасибо, Руди.

За все. За то, что утащил с дороги, за то, что удержал…

Ничего этого она не сказала.

Ее рука опиралась на шелушащуюся ветку под боком.

— Руди, если я тебе сейчас кое-что скажу, обещаешь никому не слова?

— Ясно. — Руди чуял серьезность у девочки на лице, тяжесть в голосе. Он привалился к соседнему дереву. — Ну, что?

— Обещай.

— Уже обещал же.

— Давай еще раз. Не скажешь ни матери, ни брату, ни Томми Мюллеру. Никому.

— Обещаю.

Наклон.

Взгляд в землю.

Раз за разом она пробовала отыскать нужное начало, читая фразы у себя под ногами, цепляя слова к шишкам и клочкам обломанных веток.

— Помнишь, как я расшиблась на футболе? — сказала она. — На улице?

Понадобилось примерно три четверти часа, чтобы объяснить две войны, аккордеон, еврейского драчуна и подвал. Ну и то, что случилось четыре дня назад на Мюнхен-штрассе.

— Вот зачем ты полезла смотреть, — сказал Руди. — В тот день, с хлебом. Нету ли там его.

— Да.

— Иисусе распятый.

— Да.

* * *

Деревья стояли высокие и треугольные. И безмолвные.

Лизель вынула из сумки «Отрясательницу слов» и показала Руди одну страницу. На ней был нарисован мальчик с тремя медалями на горле.

— «Волосы цвета лимонов», — прочел Руди. Потрогал слова пальцами. — Ты говорила ему про меня?

Сначала Лизель не смогла сказать. Может, из-за внезапной болтанки любви к Руди. А может, она всегда его любила? Похоже на то. И без того неспособная заговорить, Лизель хотела, чтобы Руди ее поцеловал. Ей захотелось, чтобы он потянул ее за руку и привлек к себе. Все равно куда. В губы, в шею, в щеку. Вся ее кожа была пуста для него, ждала его.

Много лет назад, когда они бегали наперегонки по грязному стадиону, Руди был набором наспех скрепленных костей с зазубренной скалистой улыбкой. Этим вечером в лесу он был подателем хлеба и плюшевых мишек. Трехкратным чемпионом Гитлерюгенда по легкой атлетике. Ее лучшим другом. И в месяце от гибели.

— Ясное дело, я говорила ему про тебя, — ответила Лизель.

Она с ним прощалась, сама того не зная.

ЧЕРНАЯ КНИЖЕЧКА ЛИЗЫ ГЕРМАН

В середине августа Лизель решила, что пора навестить Гранде-штрассе, 8, все за тем же неизменным лекарством.

Чтобы воспрянуть духом.

Так она думала.

День был потный, но к вечеру обещали дожди. В «Последнем человеческом чужаке» было одно место ближе к концу. Лизель вспомнила о нем, проходя мимо лавки фрау Диллер.

* * * «ПОСЛЕДНИЙ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ ЧУЖАК», СТРАНИЦА 211 * * *

Солнце размешивает землю.

Снова и снова размешивает нас, как похлебку.

В тот момент Лизель вспомнила эти слова лишь потому, что стоял такой теплый день.

На Мюнхен-штрассе она вспоминала события минувшей недели. Видела евреев, бредущих по дороге, их потоки, их массу, их боль. Она решила, что в той цитате не хватает одного слова.

Надо было написать «мерзкую похлебку», думала девочка.

Она такая мерзкая, что я больше не могу.

Лизель прошла по мосту через Ампер. Река была восхитительной, изумрудной и густой. Можно разглядеть камни на дне, услышать знакомую песню воды. Мир не заслуживал такой реки.

Лизель пустилась вверх по склону на Гранде-штрассе. Дома были милым и мерзостными. Ей нравилась несильная боль в ногах и в легких. Шире шаг, сказала она себе, и двинула вверх, как чудище из песчаной воронки. Она принюхивалась к окрестной траве. Запах был свежим и сладким, зеленым с желтыми кончиками. Лизель прошла через двор, ни разу не обернувшись, ни секунды не паникуя и не замедлив шагов.

  144