Зачем было рассказывать о дяде Малкольме, его дочери с мужем, если они практически... 
48 
— Ваш родственник? — прерывает его Лиза и повторяет: — Ваш родственник? Если бы я только знала, то никогда не пришла бы к вам домой. Слышите, никогда! Я бы близко не подошла к вашему дому!
Они стоят посреди аллеи бульвара, привлекают общее внимание.
— Пропустите меня! — настойчиво требует Лиза. — Вы получили свою бумагу и теперь оставьте меня в покое. Я не хочу больше вас видеть. Никого из вас. Пропустите!
Она пытается обойти Завьялова.
— Нет, — решительно говорит Завьялов, — я так вас не отпущу. Вы, должны рассказать мне, в — чем виноват перед вами Виктор. Он обидел вас? Причинил зло?
— Я его ненавижу!
— Тем более вы должны рассказать мне все откровенно.
— Рассказать вам? Зачем? Чтобы вы пожурили его? Прочли нотацию? Ему — нотацию?! Пропустите меня.
— Нет. Вы никуда не уйдете. Мы сейчас сядем на эту скамейку, и вы мне все подробно расскажете. Я не имею права вас так отпустить. Вы только что принесли известие, которое перевернуло всю мою жизнь. Вы мне счастье принесли, понимаете? А взамен получили удар, еще один удар. Это несправедливо. Так не
должно быть, не должно! И вы не, можете, вы просто не имеете права уйти. Сядем!
Взяв Лизу за руку, Завьялов повел ее за собой, к скамье.
Казалось, сила, которая неудержимо гнала Лизу вперед, оставила ее. Она безвольно пошла за Завьяловым и опустилась рядом с ним на скамейку.
— Ну, вот, — сказал Завьялов, — теперь вы мне все расскажете. Когда вы познакомились с Виктором? Поймите, я спрашиваю это не из любопытства. Мне это надо знать.
— Зачем? Разве что-нибудь можно изменить?
— Вое можно изменить, — убежденно проговорил Завьялов, — сегодня я это знаю наверняка. Я тоже думал, что у меня все погибло, что человек, который был для меня дороже жизни, умер, не существует. Но я верил, что он жив, и оказался прав.
Лиза медленно покачала головой.
— Вы не видели ее могилы, — сказала она. — Пока не видишь могилы, можно верить. А я… похоронила ребенка неделю назад. Сама.
Завьялов боялся, что Лиза сейчас разрыдается. Но она не заплакала. Глаза ее остались сухими.
— Я понимаю, — сказал Завьялов, — это — страшное горе. Непоправимое. Но вы так молоды…
— Нет! — точно испугавшись его слов, воскликнула Лиза. — Мне кажется, что я прожила тысячу лёт! Тысячу лет за каких-нибудь полгода…
— Это пройдет, Лиза. Только не таите свое горе в себе. Это самое страшное. Так можно задохнуться. Расскажите мне все, и вам станет легче. Я уверен, почти уверен, что смогу вам помочь.
— Помочь? — переспросила она с недоумением. — Как? Скажите, что вы сейчас видите перед собой?
— Что я вижу?
— Да. Что вы видите перед собой, — настойчиво повторила Лиза.
— В каком… в каком смысле?
— Вы знаете в каком. И я знаю. Вы видите сейчас письмо. То, что я принесла. И за ним, за этим письмом, вы видите жизнь. Дорогу. А в конце дороги — ее, ту, которую хотите найти. А я, я ничего не вижу. Только эти кусты, эту траву, эти фонари. И больше ничего.
Я как слепая. И… я не могу больше говорить. Не ходите за мной. Не надо.
Она встала и медленно пошла по аллее.
11. Прошлой весной…
…А произошло вот что. Лиза познакомилась с Виктором полтора года назад, прошлой весной. Они вместе учились, только Лиза была на три года моложе. Отец Лизы погиб на фронте, а в Ленинграде жил друг его юности. Он-то и помог Лизе поступить в институт, убедив ее, что, переехав в Ленинград, она избавит мать от хлопот, связанных с каждодневной заботой о дочери. И теперь Лиза жила в общежитии, а мать оставалась в Москве.
Они познакомились на институтском литературном вечере. На обсуждении стихов, которые читали поэты, выступил Виктор. Он говорил резко и смело: утверждал, что во всех этих стихах много фальши, что в них нет души, настоящей, человеческой, и написаны они с оглядкой на редакторов, да и тем такие стихи в общем-то не нравятся, они печатают их также с оглядкой на тех, кто стоит над ними. А люди, стоящие над редакторами, этих стихов вообще не читают, только почему-то уверены, что печатать и поощрять надо именно такие, ничего не говорящие человеческой душе стихи. Лиза слушала Виктора и говорила себе, что он прав, тысячу раз прав, что все эти стихи были сочинены в те времена, когда нарушались законы, когда сажали в тюрьму невиновных людей и нередко ложь выдавали за правду.
48 
