Глава шестая

Джим Найтшейд, нисколько не запыхавшись, остановился на углу Мэйна, лаская взглядом лиственные сумерки Гикори-стрит.

— Вилл?..

— Нет! — Вилл остановился, удивляясь резкости собственного голоса.

— Это же рядом. Пятый дом от угла. Всего одну минуту, Вилл, — мягко умолял Джим.

— Минуту?.. — Вилл скользнул взглядом по Гикори-стрит. Улице, на которой помещался Театр.

Вплоть до минувшего лета это была самая обыкновенная улица, где по мере созревания они воровали груши, сливы и абрикосы. Но в конце августа, когда мальчики по-обезьяньи карабкались за кислейшими яблоками, произошло «то», что изменило дома, вкус плодов, изменило самый воздух в гуще шепчущихся деревьев.

— Вилл! Ну же. Может, там происходит что-то, — прошипел Джим.

Может быть, что-то… Вилл глотнул и почувствовал, как пальцы Джима дергают его руку.

Потому что перед ним была уже не улица с яблоками, или сливами, или абрикосами, а был только дом с окном в торце, и это окно Джим называл сценой с поднятым занавесом — то бишь занавеской. И в этом помещении на этой странной сцене были актеры, которые произносили таинственные слова, говорили что-то, смеялись, вздыхали, чаще бормотали и шептали, шептали, и в этом шепоте Вилл не мог ничего разобрать.

— Только один последний разок, Вилл.

— Ты знаешь, что он не будет последним.

Лицо Джима порозовело, щеки разрумянились, глаза горели зеленым огнем. Вилл вспоминал тот вечер, как они рвали яблоки и Джим вдруг тихо воскликнул:

— Смотри!

И Вилл, цепляясь за ветки, прижимаясь к стволу, охваченный возбуждением, уставился на Театр за окном, на эту диковинную сцену, где ничего не подозревающие люди сбрасывали через голову рубашки, роняли на ковер одежду и в безумно-трепетной наготе, напоминая дрожащих лошадей, протягивали руки вперед, чтобы трогать друг друга.

«Что они делают! — подумал тогда Вилл. — Почему смеются? Что с ними творится, что?»

Хоть бы погасили свет, говорил он себе.

А сам продолжал прижиматься к ставшему вдруг скользким стволу, не сводя глаз с яркого окна, с этого Театра, слушая доносящийся оттуда смех, покуда онемевшие пальцы не разжались сами, он соскользнул вниз, упал и лежал, оглушенный, потом встал, глядя в темноте на Джима, который все еще цеплялся за ветку наверху. Лицо Джима, словно озаренное светом очага — щеки пылают, рот раскрыт, — было обращено к окну. «Джим, Джим, спустись!» Но Джим не слышал. «Джим!» Когда же Джим наконец посмотрел вниз, он увидел там какого-то нелепого чужака, который призывал его поступиться жизнью и спуститься на землю. Вилл тогда убежал — убежал один, думая обо всем, не думая ни о чем, не зная, что думать.

  8