Прочитал почти все книги про пиранью, Мазура, рассказы отличные и хотелось бы ещё, я знаю их там... 
очень нудно 
7 
Джим фыркнул.
— Точно, есть запах.
— Вот именно, но кто-нибудь обращает внимание? Когда? Вот мой нос говорит мне: вдыхай! И я плачу. Почему? Потому что вспоминаю, как давным-давно мальчишки ели эту штуку. Почему в последние тридцать лет я ни разу не остановился, чтобы вспомнить и принюхаться?
— Вы заняты, мистер Кросетти, — сказал Вилл. — Вам некогда.
— Некогда, некогда. — Мистер Кросетти вытер глаза. — Откуда идет этот запах? Во всем городе никто не торгует сахарной ватой. Только в цирках.
— А что, — отозвался Вилл. — Это верно!
— Ну все, Кросетти больше не плачет. — Брадобрей высморкался и принялся запирать дверь своего заведения.
Пока он был занят этим, Вилл смотрел, как крашеный шест над дверью разматывает свой красный серпантин из ниоткуда, увлекая взгляд в другое никуда. Сколько раз Вилл в полдень стоял здесь, пытаясь размотать эту ленту, глядя, как она бесконечно рождается, крутится, исчезает, не исчезая.
Мистер Кросетти протянул руку к выключателю под вращающимся шестом.
— Не надо, — сказал Вилл. Понизил голос: — Не надо его выключать.
Мистер Кросетти посмотрел на шест так, словно только теперь открыл для себя его чудесное свойство. Тихо кивнул с увлажнившимися глазами.
— Откуда идет, куда уходит, да? Кто знает? Не ты, не он, не я. О эти тайны, господи. Ладно. Пусть себе крутится!
«Хорошо быть уверенным, — говорил себе Вилл, — что шест будет вращаться до утра, что лента будет разматываться из ниоткуда в никуда, покуда мы спим».
— Спокойной ночи!
— Спокойной ночи.
Они покинули мистера Кросетти, овеянного ветром с чуть уловимым запахом лакрицы и сахарной ваты.
Глава пятая
Чарлз Хэлоуэй поднес ладонь к двойным дверям бара — нерешительно, словно седые волосы на его руке, как чуткие усики, ощутили: что-то скользнуло мимо в осенней ночи. Возможно, где-то бушевали огромные пожары и языки жгучего пламени предупреждали его: ни шагу вперед. Или на здешний край надвинулся новый ледниковый период и за прошедший час студеная туша его уже накрыла миллион людей. Или же само Время струилось вниз в огромном сосуде, погребая все-все порошинками мрака.
А может быть, все дело было в человеке в черном одеянии, которого он увидел по ту сторону улицы через окно бара. Зажав под мышкой бумажные рулоны, держа в другой руке кисть и ведерко, человек этот теперь удалялся, насвистывая какую-то мелодию.
То была мелодия из совсем другого времени года, неизменно рождающая печаль в душе Чарлза Хэлоуэя. Вроде бы не ко времени в октябре она проникала в самое сердце, в какой бы день или месяц ни прозвучала.
- Я слышал звон на Рождество,
- Он плыл как гимн, как торжество
- Небесных сил,
- Он возвестил
- Добро и мир для всех людей!
Чарлз Хэлоуэй вздрогнул. Его вдруг посетило былое чувство жуткого восторга, когда хотелось и смеяться, и плакать при виде праведников, шествующих в канун рождества по заснеженным улицам в окружении усталых мужчин и женщин, чьи лица были покрыты грязью прегрешений, испачканы пороками, разбиты подобно оконным стеклам жизнью, которая вдруг наносила удар, убегала, пряталась и возвращалась, чтобы ударить снова.
- Все звонче звон, все громче глас:
- «Не умер Бог, он помнит вас!
- И Зло падет.
- И низойдет
- Добро и мир на всех людей!»
Мелодия стихла.
Чарлз Хэлоуэй шагнул через порог. Насвистывавший человек трудился вдалеке, взмахивая руками у телеграфного столба. Вот исчез в открытой двери какой-то лавки.
Чарлз Хэлоуэй, сам не ведая почему, пересек улицу, чтобы увидеть, как человек в черном наклеивает афишу внутри никем не занятого, пустого помещения.
Вот он вышел на улицу, держа в руках свою кисть, свое ведерко с клеем, свои бумажные свитки. Сверкающие похотливым жаром глаза остановились на лице Чарлза Хэлоуэя. С улыбкой он приветствовал его поднятой рукой.
Хэлоуэй вытаращил глаза.
Ладонь расклейщика афиш была покрыта черными шелковистыми волосками. Похоже на…
Рука сжалась в кулак. Помахала. Расклейщик живо завернул за угол. Чарлз Хэлоуэй, ошеломленный, овеянный вдруг жарким дыханием лета, пошатнулся, потом заглянул в пустую лавку.
Под одиноким светильником стояли двое деревянных козел.
На козлах, словно погребальный сосуд из снега и кристаллов, покоилась ледяная глыба длиной около двух метров. Зеленовато-голубоватая, она переливалась тусклым блеском. Как будто там в полутьме лежал большой холодный драгоценный камень.
7 
