76 
Когда я спросил себя, в чем же все-таки суть, перед глазами у меня отчетливо возникла витрина, которую я видел утром, и в ней анонс «Prix Goncourt». Что касается премии как таковой, мне на нее плевать, это всего лишь ярлык. Важно то, что сделал Жан-Пьер. Вернее, даже не это. Даже если «Nous les vainqueurs» окажется не лучше других книг Жан-Пьера, это тоже не так уж важно. Главное — это видение моей собственной будущности, что мелькнуло тогда передо мной и теперь властно мне повелевало. Зачем мне писать сценарии? Когда я сказал Мэдж, что это не в моем духе, я не думал о том, что говорю; и, однако, это была правда. Дело моей жизни лежит в другой стороне. У меня есть своя дорога, и, если я по ней не пойду, она так и останется нехоженой. Долго ли еще я буду медлить? Вот это главное, а все остальное — тени, годные лишь на то, чтобы отвлекать и вводить в заблуждение. На что мне деньги? Да бог с ними совсем. В ярком свете этого видения они сморщились, как осенние листья, из золотых стали бурыми и рассыпались в прах. Когда пришли эти мысли, глубокое удовлетворение наполнило мою душу, и я тут же решил отправиться на поиски Анны.
Но сейчас главное затруднение состояло в том, что мне нечем было заплатить по счету. Как-то незаметно для себя я проглотил целых четыре рюмки перно, что составляло несколько сот франков. Пятидесяти франков мне не хватало, даже без чаевых. Я уже подумывал, не сказать ли хозяину, чтобы записал долг на Жан-Пьера — он постоянный клиент «Белой королевы», — как вдруг на горизонте появился некий всемирно известный прихлебатель, мой старый знакомый. С радостным блеском в глазах он устремился ко мне, а через несколько минут я имел удовольствие выудить у него билет в тысячу франков, в котором даже он не решился мне отказать, памятуя о сотнях рюмок, выпитых им за мой счет не меньше чем в трех столицах. Я облегчил его карман, и тем самым немного успокоил его совесть.
Мое убеждение, что Анна в Париже, было, в сущности, построено на песке. Тем не менее оно было крепко, и я, свернув с набережной, поспешил к телефону. Первым делом я позвонил в «Club des Foux»[17] — веселый, но изысканный кабачок, где Анна дебютировала несколько лет назад. Но там о ней ничего не знали. Вернее, знали, что недавно она была в Париже, но здесь ли она еще и где о ней справиться этого никто не мог сказать. Потом я позвонил нескольким людям, которые могли ее встретить, но все отвечали то же самое, только один сказал, что она вчера отплыла в Америку, если только он не спутал: возможно, это была Эдит Пиаф. Тогда я стал обзванивать гостиницы — сначала те, где мы останавливались с Анной, на случай, что ее привели туда сентиментальные соображения, потом отели рангом повыше, которые, насколько я знал, были ей известны, — на случай, если комфорт перевесил сантименты либо сантименты вызвали обратную реакцию. Все было напрасно. Никто ее не видел, никто не знал, где она. Я махнул рукой и, безутешный, побрел по улице. Было очень жарко.
Если Анна в Париже, что она тут делает? Может быть, она не одна. Если так, мое дело дрянь. Нужно исходить из предпосылки, что Анна одна. Если она не в компании певцов или актеров, что она тут делает в полном одиночестве? Зная ее характер, я мог без труда ответить на этот вопрос. Сидит в каком-нибудь полюбившемся ей местечке и размышляет. Или очень медленно прохаживается по улице где-нибудь в пятом или шестом округе. Конечно, она могла поехать на Монмартр; но она всегда жаловалась, что там слишком много лестниц. Или на кладбище Пер-Лашез, но мне не хотелось думать о смерти. Если обойти все наши любимые места на левом берегу, кой-какая надежда отыскать ее все же есть. А не то — пойти напиться. Я купил бутерброд и пошел в сторону Люксембургского сада.
Я направился прямо к фонтану Медичи. Там никого не было; но дух этого места тотчас завладел мною, и я не мог уйти. Давным-давно, когда мы с Анной были в Париже, мы приходили сюда каждый день; и сейчас, постояв минуту в молчании, я проникся уверенностью, что, если подождать, она придет. В журчании одинокого фонтана есть что-то завораживающее. Он шепчет о том, что делают вещи, когда их никто не видит. Словно слышишь никому не слышные звуки. Невинное опровержение теории епископа Беркли. Пятнистые платаны сомкнулись кольцом. Я медленно подошел ближе. Сегодня по зеленым ступеням бежали только тоненькие струйки и отраженный высокий грот лишь чуть-чуть колыхался в воде, на которой плавало, подобно лотосам, несколько листьев. На нижней ступени пили голуби, окуная головки в воду. А над ними неподвижно лежали любовники, она — в позе отброшенной робости, открывающей безупречное тело, он поддерживает ее голову так бережно, что это движение даже не назовешь чувственным. Так они лежат, окаменев под одноглазым взором огромного, источенного дождем и зноем, засиженного голубями темно-зеленого Полифема, который увидел их из-за нависшей над ними скалы. Я простоял там долго, облокотясь на мраморную урну и размышляя об изгибе ее бедра. Правая нога ее подогнута, левая вытянута, и эта чистая округлая линия поднимает восприятие на высшую ступень, сливая воедино созерцание и вожделение — изгиб женской ноги. Так она лежит, вся — ожидание, но вся покой, в великолепной наготе, чуть улыбаясь с закрытыми глазами. Я ждал долго, но Анна не пришла.
76 
