глава 4

Дни падали, словно капли с ветки. Они копились у кончика, недолго трепетали и срывались куда быстрее, чем можно было бы подумать. Казанова и дамы забыли о времени, о буднях и праздниках и очнулись лишь в одно воскресное утро, когда до них донесся звон церковных колоколов. Они жадно прильнули к окнам и не отходили от них, пока не промерзли от морозного воздуха. Солнце светило ярко, туман впервые за несколько недель рассеялся, и поля сияли, точно от разбросанных стеклянных осколков. Потом все полчаса одевались, готовясь к походу в церковь, и болтали о пустяках. Шевалье завязывал галстук сиреневого цвета, гляделся в зеркало, и жужжание женских голосов напоминало ему гулкое пение внутренностей после сытного обеда.

Однако стоило выйти из дома, как от радостного возбуждения не осталось и следа. На обочине было полно скопившейся грязи, и они испачкали свои башмаки. Потом пробирались в экипаже по размокшей дороге и опоздали в церковь. Служба уже давно шла, хотя прихожан собралось немного — на старых скамьях сидело всего с полдюжины мужчин и женщин. Собаки облизывали в углах мшистые стены или обнюхивали крошащиеся надгробия, рассчитывая отыскать там истлевшие кости былых вельмож.

Священник стоял на шатком амвоне. При появлении нарядно одетых господ он прервал проповедь и отвесил им низкий поклон. Казанова кивнул и вместе с Жарбой и женщинами уселся на скамью, с виду чуть получше прочих. Он открыл затрепанный молитвенник, торопливо перелистал его, поправил манжеты и перебрал мелочь в карманах. Священник обратился к иностранцам с масляной улыбкой. Кто-то попытался запеть. Собаки начали драться. Двое детей с криками и смехом вбежали в церковь и выбежали наружу. Пьяный прихожанин с мучительной медлительностью кренился набок и наконец рухнул со скамьи. Пришедшие бормотали молитвы, вставали и садились, как того требовал ритуал. Одни были погружены в свои раздумья, а другие молились с головой пустой, будто мыльный пузырь. Красота и смысл церковной службы давно исчезли, уступив место скучному спектаклю и часу расслабленного созерцания, от которого лишь болела голова.

Но разве это не образец его собственной жизни, подумал шевалье, разве она не превратилась в столь же пустые ритуалы? Он боялся, что навсегда утратил способность радоваться. А ведь некогда наслаждался великолепием бытия, лежа на земле под бело-золотистой луной. Смог бы он сейчас протанцевать с самим собой на деревянном полу, без музыки или, вернее, под аккомпанемент лишь той музыки, что поет в его крови? Так он танцевал в залитой светом парижской мансарде на Пляс-Рояль. Этот эпизод запомнился Казанове и до сих пор был ему дорог. Тогда он считал, что ему выпал счастливейший жребий — просыпаться, ложиться спать и, спускаясь по ступенькам, ощущать собственный вес. На минуту он помолился — как бы он стал сводничать кардиналам, не зная ни одной молитвы? — и безмолвно воззвал к Всевышнему, чтобы Тот освободил его от злобной силы, сдавившей человеческое сердце, иссушившей волю и способность удивляться чудесам. Слева от него сидел спокойный, невозмутимый Жарба, и шевалье захотелось его ударить.

Старые могильные камни на церковном дворе почти скрылись под землей, а из-за разросшихся вязов там всегда царил полумрак. Последовала процедура знакомства с прихожанами: вот сэр Некто со своей супругой, вот врач, вот фермер, вот бывший нотариус, вот две перекошенные старушки-близняшки, а вот и сам священник, имя которого Казанова вскоре успел забыть. Все откликнулись на приглашение и обещали побывать у них в усадьбе. Нотариус или, может быть, врач так энергично пожал шевалье руку, будто с выгодой продал ему больного быка. Мужчины не отрывали взглядов от Шарпийон, хотя глаза у нее опухли, а лицо, обычно нежно-розовое и свежее, побледнело. Она не старалась произвести впечатление и не утруждала себя излишней любезностью. А по пути домой так сильно чихала, что едва не лишилась чувств.

  63