очень нудно 
6 
– Благодарю тебя, Алессандро.
– Алессандро, Алессандро, – шептал Тонио, уже сидя в гондоле. А потом, прижавшись к матери, с отчаянием спросил: – Мама, когда я вырасту, я буду так петь? Я буду петь так, как Алессандро? – Он был не в силах объяснить. – Мама, я хочу быть одним из этих певцов!
– О боже, Тонио, нет! – Она рассмеялась. А затем, как-то странно махнув рукой его нянюшке Лине, подняла глаза к небесам.
Поднимаясь на крышу, все домашние без умолку болтали и вздыхали. Взглянув же на устье Большого канала и с нетерпением ожидая увидеть то беспредельное очарование тьмы, в которую обычно была погружена лагуна, Тонио вздрогнул: вся акватория была охвачена заревом – на воде плясали сотни и сотни фонарей. Ему показалось, что по морю разлилось все мерцающее освещение собора Сан-Марко. Благоговейным шепотом мать сообщила ему, что государственные мужи совершают поклонение мощам святого Георгия.
Вокруг царила тишина, лишь свистел ветер, давным-давно сломавший хрупкую решетку разрушенного сада на крыше. Повсюду, шурша на ветру сухими листьями, лежали поваленные, мертвые деревья, все еще привязанные корнями к перевернутым горшкам с землей.
Тонио склонил голову. Теплая рука матери легла на нежный изгиб его шеи, и он ощутил безмолвный и жутковатый страх, заставивший еще ближе прижаться к ней.
Той же ночью, укрытый до подбородка в своей постели, он не спал. Мать лежала на спине, чуть приоткрыв губы, и ее угловатое лицо стало мягче, словно помимо ее воли. Близко посаженные глаза, столь непохожие на его собственные, были чрезвычайно серьезны, брови нахмурены и сдвинуты к переносице, так что казалось, что она не только не спит, но, напротив, на чем-то предельно сосредоточена.
Откинув покрывала, Тонио босиком соскользнул на холодный пол.
Он знал, что ночью на улицах выступают уличные певцы. Распахнув деревянные ставни, прислушался, вскинув голову, и наконец уловил в отдалении слабые звуки чьего-то высокого голоса. За ним последовал бас, шероховатая разноголосица струнных, и с каждой фразой мелодия становилась все выше, все шире.
Ночь была туманной, и не удавалось различить ни формы, ни силуэты, лишь ореол единственного факела внизу. Тонио слушал эту песню, прислонив голову к сырой стене и обхватив колени, и вдруг ему показалось, что он сейчас там, на хорах собора Сан-Марко. Голос Алессандро уже покинул его, но осталось ощущение – плавное, как сон, течение музыки.
Он раздвинул губы и пропел несколько высоких нот одновременно с далекими певцами на улице и вдруг снова почувствовал руку Алессандро на своем плече.
Но что вдруг задело его? Что стало досаждать ему, подобно попавшей в глаз мошке? В его сознании, всегда столь четком и пока еще незамутненном науками, снова возникло ощущение мягкой ладони, лежащей на его шее, всплыл образ колышущегося рукава, поднимающегося и поднимающегося кверху, к плечу. Всем доселе известным ему высоким людям приходилось наклоняться, чтобы приласкать такого маленького мальчика, как Тонио. Но он вспомнил, что даже там, на хорах, посреди пения, его поразило, как свободно легла на его талию та рука.
Она казалась чудовищной, волшебной, эта рука, обхватившая его грудную клетку так, точно он был игрушкой, и взметнувшая его высоко-высоко – в музыку.
Но песня терзала его, вытягивала из этих воспоминаний, как и всякая мелодия, рождавшая отчаянные мечты о клавесине, на котором играла мать, или о ее тамбурине, или хотя бы об одновременном звучании голосов их обоих. О чем угодно, что могло бы продлить эту мелодию. Так, дрожа на подоконнике, он и сам не заметил, как заснул.
Лишь в возрасте семи лет он узнал, что Алессандро и все высокие певцы собора Сан-Марко были кастратами.
3
А к девяти годам он уже знал, что именно было отрезано у этих паукообразных существ, а что было им оставлено и что именно нож был причиной их высоченного роста и непомерной длины рук, ибо после ужасной операции кости не становились такими крепкими, как у мужчин, способных производить на свет детей.
Но это была тайна, о которой знали все. Кастраты пели во всех церквях Венеции. Постарев, они становились учителями музыки. Учитель Тонио, Беппо, тоже был евнухом.
А в опере, куда Тонио пока не брали по малолетству, они были просто небесным чудом. «Николино, Карестини, Сенесино!» – вздыхали слуги на следующий день, произнося их имена, и даже мать Тонио однажды отказалась от своего обычного уединения ради того, чтобы послушать юного певца из Неаполя, Фаринелли, которого все звали просто Мальчиком. Тонио плакал, потому что ему не позволили пойти. Несколько часов спустя он проснулся и увидел, что мать, вернувшись домой, села за клавесин и, даже не скинув промоченной дождем накидки, которая светилась в темноте, как и ее белое, словно фарфоровое, лицо, пыталась слабым, неуверенным голосом повторить мелодии арий Фаринелли.
6 
