— Да, флейта — это мучительно, могу тебя понять.
— Ничего, если я похожу по комнате? Такая адская боль, вы не представляете, — не отпускает ни на секунду.
— Да нет, в общих чертах — представляю.
— Вы сами, Вилли, в кого влюбились первый раз?
— В девушку, друг мой, в девушку…
— Какая она была?
— О, это дело прошлое.
— А хорошо, наверное, выйти уже из того возраста, когда влюбляются…
— Подобно Кефалу из первой книги «Республики»[21].
— Ну да. Я раньше не понимал, в чем там смысл. Завидую вам. Переменится она, как вы считаете?
— Ты, главное, не позволяй себе надеяться.
— Лекарства не существует от этого?
— Искусство, разве что. Или — полюбить еще сильнее.
— Если еще сильнее, я умру.
— Умрешь и возродишься к новой жизни, Пирс.
— Нет, просто умру. Ну вот, разбилось яичко, из тех, что натащили близнецы. Я схожу вымою руки.
Отчего это раздавленное яичко, обломки крапчатой голубенькой скорлупы и ярко-желтые следы содержимого, которые он смывал с кончиков пальцев, так неистово обращали его мыслями к Барбаре? «Имя мне — смерть посреди жизни, и жизнь среди смерти». Любовь, не знающая меры, должна бы, по-настоящему, быть силой во имя жизни, навязывать миру порядок и красоту. Сердце разрывается, когда любовь так огромна — и ничего не может. Не жизни способствует любовь, она пособница смерти, она подталкивает к гулким и гибельным морским пещерам. Или — к бессмыслице вроде разбитого птичьего яичка, чьи останки сейчас смывает прочь вода из крана. Так и Господь возьмет в один прекрасный день, да и раздавит вселенную, как скорлупку, и смоет прочь могучим равнодушным потопом вместе с напрасным и бессильным скопищем ее любви.
— Простите, Вилли. Теперь давайте поглядим на мою прозу.
— Я передумал. Взгляну на твою прозу завтра. А нынче почитаем любовные стихи. Будешь читать мне вслух, и мы поплачем вместе. Вот отсюда:
- «Vivamus, mea Lesbia, ataue amemus,
- rumoresque senum severiorum
- omnes unius aestimemus assis,
- soles occidere et redire possunt:
- nobis cum semcl occidit brevis lux,
- nox est perpetua una dormienda…»[22]
Глава тринадцатая
В облаке пыли, в парах бензина сгущался тягостно долгий летний вечер, усталость человеческой массы, возвращающейся с работы, расползалась по Ноттинг-Хиллу, подобно ядовитому газу. Неумолчный уличный гул уплотнял собой освещение, искажая фасады домов и людские лица. Весь район пульсировал, подрагивал, смещался, как если б нечто чужое и очень скверное по тупичкам, градостроительным огрехам, по кособоким закоулкам пробивалось в обычный мир.
Дьюкейн шагал, сверяясь с маленькой картой, которую начертил себе в блокноте, отправляясь на поиски дома, где обитал Питер Макрейт. Перспектива явиться к Макрейту нежданно-негаданно несколько тяготила Дьюкейна. Он не любил хватать за горло, брать нахрапом, а то, что требовалось применить в данном случае, был умышленный, рассчитанный нахрап. Досадно было бы, кроме того, если б нахрап не дал результатов. Уж если использовать силовой прием, так по крайней мере быстро, умело и с полной отдачей. К несчастью, он слишком мало знал о своей жертве, чтобы избрать наиболее действенный способ нажима, а утратив преимущество внезапности, мог столкнуться с тем, что Макрейт вообще откажется говорить, начнет настаивать на своих правах, а то и выкинет какую-нибудь пакость.
Усугубляло ситуацию то злосчастное обстоятельство, что его расследование покамест не принесло никаких плодов. Премьер-министр требовал отчета о состоянии дел на текущий момент, и Октавиан, которому нечем было ответить, начинал нервничать. Газета все еще продолжала придерживать материал. Разведка, предпринятая Джорджем Дройзеном на Флит-стрит, не увенчалась ничем, выследить Елену Прекрасную оказалось невозможно. Дьюкейн обследовал служебный кабинет Радичи, но ничего интересного не обнаружил. Обещанная же санкция на обыск его дома и знакомство с банковским счетом задерживалась из-за какой-то формальности. Дьюкейн мог бы резонно посетовать, что раз его расследование не имеет никакого статуса, то и неудивительно, если оно не дает результатов. Это, однако, были те условия, на которых он взялся исполнять задание, да и потом, ему отнюдь не улыбалось признать свое поражение и подвести Октавиана. Единственной «ниточкой» в наличии по-прежнему оставался Макрейт, и, кажется, все зависело от того, что еще удастся вытянуть из него под нажимом. От этой мысли Дьюкейну, когда он сворачивал на улицу, где жил Макрейт, сделалось еще муторней.
21
Речь идет о сочинении Платона, более известном под названием «Государство».
22
Катулл, «Книга стихов», 5:
- «Будем, Лесбиа, жить, любя друг друга.
- Пусть ворчат старики — за весь их ропот
- Мы одной не дадим монетки медной.
- Пусть заходят и вновь восходят солнца —
- Помни: только лишь день погаснет краткий,
- Бесконечную ночь нам спать придется».