121 
Эти слова, казалось, пропитал спертый воздух вульгарного понимания возможностей природы, как запах грязи пропитал манжеты белой форменной рубашки инспектора, которую он не менял несколько дней. Три девственно-белых камелии, раздвинув темную плотную зелень листьев, раскрыли свои цветы. Их лепестки были белыми, как застывший жир, который отталкивает воду.
— Какое солнце! — инспектор приказал бывшему тут полицейскому открыть окно — половину пространства за ним занимала цветущая зимой камелия. Железная решетка на окне делала проникавшие сквозь нее лучи теплого, но какого-то нереального зимнего солнца еще абстрактнее.
Прикосновение солнечного луча, как легшая на плечо теплая ладонь… это было не то горячее, сверкающее золотом летнее солнце, которое он видел на плацу в Адзабу, сияющее, словно приказ, над головой марширующих солдат; нынешнее прикосновение говорило об отзывчивой системе правосудия, которая столь запутанным путем доходила до Исао. Исао не смел думать, что в нем частица милосердия императора — сияющего летнего солнца.
— Я спокоен за будущее Японии, потому что есть такие патриоты, как вы. Конечно, нарушать закон плохо, но мы готовы понять чистоту ваших помыслов. Однако где и когда ты с товарищами приносил клятву?
Исао автоматически ответил. Перед глазами встала картина: в летних сумерках, перед храмом их соединенные руки кажутся ветвями, увешанными тяжелыми белыми плодами. Но это были слишком горькие воспоминания, чтобы возвращаться к ним. Отвечая, Исао порой отводил взгляд от пристально смотревшего в его лицо инспектора и тогда замечал то лучи зимнего солнца, то белый цветок камелии — в слепящем свете он казался черным. Темно-зеленые листья напоминали воротничок. Такая игра с чувствами была необходима, чтобы противостоять душевному разладу, когда «правдивые» слова, выходящие из уст Исао, сказанные перед следователем, на глазах, точно чешуей, обрастали ложью:
— Тогда нас было двенадцать, после молитвы перед храмом, я произносил слова клятвы, а остальным велел повторять хором.
В этот момент Исао неожиданно почудилось, будто белая камелия застонала.
Он в удивлении перевел глаза на инспектора. Тот был спокоен.
Исао уже потом обратил внимание на то, что не случайно в этот день для допроса заняли комнату на втором этаж и открыли окно. Через окно просматривался расположенный по другую сторону узкой галереи фехтовальный зал, но днем ставни там были закрыты, только свет виден в форточках.
— Ну как? Говорят, у тебя третий дан по кэндо, если бы ты не ввязался в это дело, а сосредоточился бы на кэндо, мог бы сейчас фехтовать со мной.
— Вы тренируетесь? — без интереса задал вопрос Исао, инспектор не ответил.
Слышались всякие звуки, напоминающие выкрики кэндоистов, но стон, исходивший от камелии, не принадлежал фехтовальщикам. Он не походил на стук скрестившихся мечей или удар по толстой, простеганной форме. Комнату заполнил тупой оглушающий звук — это били по телу.
Исао понял. Белый цветок камелии, будто покрывшийся в прозрачных лучах зимнего солнца капельками пота, стонал и кричал под пытками, и тогда Исао впервые ощутил священный трепет. Отринув низменный вкус инспектора, цветок испускал аромат высшего закона… и Исао увидел то, чего старался не замечать, — там, в блестящих листьях, в свете падающего из окна дневного света раскачивалась толстая веревка, свисая под тяжестью тела.
Исао снова взглянул в глаза инспектора. Инспектор произнес, отвечая на незаданный вопрос:
— Да. Это красный. Его зовут Сибу — он получил свое.
Инспектор, видно, хотел сказать, что с Исао обращаются совсем по-другому, что закон укрывает его теплым одеялом. Исао же от навалившегося гнева и презрения потерял дар речи. «Ну, и что же мои идеи? Если так расправляются за идеи, выходит, мои не настоящие…» Исао распирало нетерпение: как же так, он думает только об этом и все-таки не может быть полностью уверен. Если они заметили страшную сердцевину его чистоты, то должны были бы ненавидеть его. Даже те, кто служит императору. С другой стороны, если они ничего не замечают, значит, его идеи Исао не важны, не политы потом и кровью страданий, значит, ему не услышать, как отзовется эхо ударов по его плоти.
Исао, вперив взгляд в допрашивающего, закричал:
— Пытайте меня! Сейчас, прямо сейчас! Почему меня не трогают? Почему?…
— Успокойся. Ну, успокойся же. Что за глупости! Все очень просто. Не знают, что с тобой делать.
121 
